Бес в серебряной ловушке - Нина Ягольницер
– Прискорбно. Что ж, я дам вам еще шанс. Брат Ачиль?
Годелот вздрогнул, когда тьма у горящей печи зашелестела и выплюнула тощую фигуру. Он и не подозревал, что там все это время скрывался человек. Руджеро же вернулся за стол.
– Брат, взови к юноше. Он неискренен, но это поправимо.
Монах отделился от печи, приблизившись к шотландцу, и несколько темных колец мягко развились, упав к полам его рясы.
– Итак, Годелот, подумайте и припомните, где дар пастора. – В голосе обвинителя не было и тени неприязни. А тощий брат Ачиль почти грациозно взметнул руку, и на обнаженную спину подростка с громким щелчком обрушился удар плети. Годелот изогнулся, еще сильнее прикусывая губы. Он не станет кричать им на потеху.
– Согласен, друг мой, это больно. – Доминиканец не повышал тона. – Но в вашей власти это прекратить. Я слушаю вас.
Годелот перевел дыхание. Черт, плеть Луиджи была не в пример легче.
– Я не знаю, что за вещь вам нужна, святой отец. Я перечислил вам все, что унес из Кампано.
– Очень жаль. Брат Ачиль?
Щелк! Раскаленная полоса боли снова впилась в спину, и кирасир глухо зарычал. Щелк! Щелк! Щелк!
– Погоди, брат, не увлекайся! – вскинул руку обвинитель. Тощий палач отступил на шаг. Землистое лицо его тронул румянец, взгляд поблескивал плотоядным азартом. Мальчишка, изжелта-бледный, хрипло дышал, упрямо глядя на Руджеро дерзкими темными глазами. По подбородку стекала капля крови из прокушенной губы. Поганец так и не вскрикнул…
…Годелот ощущал, как пылающую от боли спину щекочут теплые капли. Пустяки, святой отец, что такое пять ударов? Видели бы вы, каков был Пеппо после хозяйских побоев…
Обвинитель же поглядел шотландцу в глаза и перевел задумчивый взгляд на разложенные на каменном подклете печи инструменты. Годелот ощутил во рту металлический привкус. Спокойно. А в желудке уже заворочался ледяной еж.
Руджеро отвел глаза от печи и снова кивнул Ачилю. Еще дважды плеть впилась в окровавленную спину арестанта, но тот все так же отвечал на каждый удар приглушенным рыком, не проронив ни слова. Наконец доминиканец жестом остановил палача и снова подошел к кирасиру:
– Браво, юноша, я впечатлен вашей выдержкой, хоть и не вашим благоразумием. А потому по-прежнему готов вам помочь.
Годелот распрямил спину, улавливая в голосе обвинителя доверительные нотки. Что еще задумал чертов паук? А тот прищурился:
– Я верю вам, Годелот. Возможно, вы и правда не знаете, где нужная мне вещь. Зато это знаю я. Она у вашего спутника Пеппо. – Тут голос доминиканца спустился до почти интимного шепота. – Не так ли, друг мой?
Шотландцу отчаянно захотелось плюнуть в суровое бритое лицо. Монах продолжал:
– Ей негде более быть, юноша. Оттого мой последний вопрос прост. Где Джузеппе?
Годелот улыбнулся. Потом рассмеялся, все громче и громче, пока не захохотал в голос, будя эхо в темных стенах.
– Где Джузеппе? – переспросил он, резко обрывая смех и все еще улыбаясь. – Ах, святой отец, вам и невдомек, с какой радостью я бы узнал, где этот мерзавец! – В этот миг кирасир ничуть не кривил душой. – Но я не знаю. Он ушел, и один Господь ведает, где его носит нелегкая. – Брови Руджеро дрогнули, и шотландец безнадежно покачал головой. – Да, велите пороть меня дальше. Забейте меня насмерть, святой отец, если угодно. Быть может, мертвый я окажусь осведомленней.
Доминиканец же усмехнулся:
– Пресвятая Дева, сколь пылки и принципиальны бывают отроки в наш суетный век! Где смирение перед лицом духовного сана? Где почтительность? Но вас поздно перевоспитывать, Годелот.
Обернувшись к столу, он снова взял кожаный шнур.
– Вы не знаете, где сейчас Джузеппе, но знаете, как его можно найти. У вас есть какая-то договоренность. Место встречи, знак, условленное время. Что-нибудь непременно есть. Вы можете с пеной у рта доказывать мне, что расстались навсегда. Но вы заведомо солжете, Годелот. Вы оба не таковы, чтоб разойтись, оборвав все связи. Джузеппе слеп, вы одиноки. И оба несусветно молоды, а потому недостаточно мудры, чтоб разом избавиться от опасного знакомства. Как же подвигнуть вас на откровенность, друг мой? – Руджеро неотрывно смотрел в лицо арестанту, ища тень неуверенности. – Боли вы не боитесь… Я могу грозить вам слепотой, ожогами или искалеченными ногами, но, как мы уже выяснили, вы излишне юны и принципиальны. А оттого скорее дадите себя изувечить в пылу верности товарищу и лишь потом поймете всю бессмысленность своей жертвы. Нет, Годелот, вам нужно время на размышления. Думаю, я знаю верный способ.
Кирасир не успел опомниться. Вновь вошедшие солдаты взяли его за локти и усадили на скамью меж двух столбов, на сей раз крест-накрест перехватив ремнями грудь и привязав подростка к прямой спинке. Он поморщился – грубо оструганное дерево больно врезалось в исхлестанную спину. А отвратительный брат Ачиль уже сноровисто перетягивал его левую щиколотку узким кожаным ремешком. Подошел обвинитель:
– Вы что-нибудь знаете о ранениях, Годелот? Полагаю, вы видели, как перевязывают конечность выше раны, чтоб остановить сильное кровотечение. А известно ли вам, что произойдет, если жгут вовремя не снять?
– Дураку понятно, – огрызнулся шотландец, – конечность онемеет.
– Верно, – одобрительно кивнул монах. – Но, если жгут проведет на вашей ноге слишком много времени, кровоток в ней совершенно прекратится, и увы… ногу придется отнять. Иначе начавшиеся в ней… м-м-м… процессы пойдут выше, вызывая антонов огонь.
Ачиль тем временем перевязал правую ногу кирасира, а затем правую руку. Если бы кожа Годелота не была покрыта испариной от боли, он непременно ощутил бы, что ремешок слегка влажен. Затем руки развели в стороны, привязав к столбам.
Руджеро же, оценив побледневшее лицо юноши, добавил почти доброжелательно:
– У вас есть шесть часов, друг мой. За это время вы можете взвесить, что важнее для вас: дружба с неблагодарным слепым прощелыгой или же собственная цветущая молодость. – Монах нахмурился, и двуцветные глаза замерцали малопонятным смятенному шотландцу блеском. – Задумайтесь крепко, Годелот. Что за жизнь ждет вас без обеих ног и правой руки? Человек я не жестокий, а посему левую руку я готов вам оставить. Чтобы вы могли просить подаяние.
С этими словами доминиканец кивнул подручным. Писарь встал, хлопотливо складывая мелко исписанные листы допроса. Сопровождаемый братьями Луккой и Ачилем, обвинитель двинулся к выходу. Обернувшись на пороге, он отсек:
– Когда примете решение – достаточно крикнуть. Вас услышат часовые. Не тяните, Годелот. Ибо на ваши крики боли они могут уже не отозваться.
Дверь гулко хлопнула о косяк, лязгнул засов.
