Артур Филлипс - Египтолог
И я совершу мою, как ты ее очаровательно называешь, «находку», не обращая внимания на препятствия, недоразумения, откровенное вероломство, ядовитый туман перепутанных писем. Твой отец считает меня невесть кем — или считал, — но все образуется, если уже не образовалось, и не стоит об этом даже говорить. 19 ноября твой Ральф с любовью размышлял о тебе, забыв о преходящих страхах твоего отца или проклятии Феррелла, которое заставляет тебя страдать из-за меня. Когда я вернусь домой, ты прочтешь эти страницы, мы сравним наши записи и посмеемся над путаницей времени, расстояния и почты.
Трилипуш нашел гробницу — и Бостон внезапно стал неприветливым. Ни денег, ни любви. Финнеран на меня наорал, а Маргарет вновь настаивала, что смысл ее жизни — Трилипуш и никто, кроме Трилипуша. Шли дни, Маргарет не появлялась, в их дом я больше не заглядывал. Я хотел было умыть руки и оставить проклятых Финнеранов в покое. Коли Трилипуш нашел свое поганое золотишко, он либо вернется, либо не вернется. На что я ставил — понимаете сами. Для меня никакой разницы не было, потому что коли он убил Пола Колдуэлла, я поеду в Египет, чтобы это доказать, и буду кричать так громко, что и упрямые Финнераны на другом конце земли услышат.
Пустые, вялые дни я проводил, сверяя расшифровки бесед, редактируя записи, отправляя рапорты и чеки в Лондон, расспрашивая Трилипушевых студентов и объясняя штаб-квартире, почему в погоне за Полом Дэвисом я застрял в Бостоне. Думаю, никто моих объяснений даже не читал. Я писал письма другим своим клиентам, сообщая Томми Колдуэллу, Эмме Хойт, Рональду Барри и чете Марлоу, как идут дела.
Я не вылезал из отеля, занимался рутиной, ждал отбытия в Нью-Йорк, надеялся, что Маргарет в последний раз придет со мной повидаться. Временами я осознавал, что это вряд ли случится, злился и тогда ждал просто новостей, хоть чего-нибудь. Я чувствовал, что вот-вот все станет понятно, все встанет на свои места; придет время — и будет ясно: нужно отправляться в Египет или, наоборот, остаться с Маргарет, защищать ее, спасти ее, когда грянет буря — а буря точно грянет. Я был молод, Мэйси. Она могла еще что-то перерешить. Все могло, скажу вам, повернуться как угодно. Иногда я стоял у ее дома, в темноте, и кипел от гнева. Думаю, вы меня поймете, вы все же человек опытный.
Пару-тройку раз я с ней таки встречался по ночам: один раз она заявилась, ночью не проронила про него ни слова, улеглась спать на кушетке Дж. П., положив мне голову на колени и взяв меня за руку, по-страшному меня обругала. Я часами следил за ее дыханием. Она приходила вечером ко мне в отель, и всякий раз я готовился произнести маленькую речь, мне казалось, что именно этой ночью она упадет в мои объятия и я ее спасу. Но моменты были сплошь неподходящие. Она вела себя порочно, называла меня плаксой или занудой, когда я прекращал ее смешить и отказывался танцевать. По пути в заведение она излагала мне последние новости о Трилипуше (всегда хорошие, всегда невнятные). Как только мы оказывались внутри, она поднималась по ступенькам наверх, искала хозяина и свой наркотик. И я сидел и гладил ее по голове, а потом, когда она приходила в себя, я вел ее домой, сражаясь в сером рассвете со своей немотой, пытаясь сказать ей все. И я снова давал себе клятву положить этому конец.
Понедельник, 20 ноября 1922 года
Снял со счета жалованье рабочих; счет в момент раскошеливания отчетливо скрипнул. Не имеет значения. Скорее я пойду по миру, чем они; я никогда не оставлю своих людей. И вот я снова еду на участок.
Прибыл как раз вовремя, дабы предотвратить катаклизм — смуглые ублюдки набросились на дверь «С» с кувалдой. Ощущение было такое, будто ударили меня. Ахмед сидел рядом, курил сигару Ч. К. Ф. и наблюдал за избиением. Я закричал им, чтоб они остановились, но раздался по меньшей мере еще один мощный глухой удар, потом все стихло. Мы смотрели друг на друга со взаимонепониманием.
Я определенно оставил их слишком надолго, положившись на их способность если не уважать виртуозность моей работы и увлеченность ею, то по крайней мере выполнять приказы. Мои дисциплинарные финансовые санкции наконец уяснены. Я раздал моим людям заработок, соответственно его уменьшив. Заметил, что раненый так и не возвратился. Ахмед молчал и смотрел диким зверем.
Лишь после этого я проковылял к моей двери «С» и оценил нанесенный ущерб. Моя вина. Мне ни за что не следовало оставлять их на страже, когда за камнем толщиной всего в фут прячутся сокровища, завораживающие разум. Утрата надписи на двери «С» — не что иное, как трагедия, Департамент древностей справедливо покарает меня за то, что я не призвал инспектора, да и я вряд ли могу это сделать, ведь доказательство того, что гробница эта принадлежит Атум-хаду, опять рассыпалось в прах у моих ног. Мне следовало перерисовать надпись 17-го числа, и я бы сделал это, если бы не рана. Могли я предположить, что случится нечто подобное? Должен был! Теперь придется воссоздавать надпись по памяти:
АТУМ-ХАДУ, ПОСЛЕДНИЙ ЦАРЬ ЧЕРНОЙ СТРАНЫ, АВТОР БЛИСТАТЕЛЬНЫХ НАЗИДАНИЙ, ОТПЛЫВАЕТ В ПОДЗЕМНЫЙ МИР, ВЗЯВ В ПОПУТЧИКИ ЛИШЬ БОГАТСТВО СВОЕЙ МНОГАЖДЫ ОБЕСЧЕЩЕННОЙ ЗЕМЛИ
Объяснил рабочим, что их изуверство не приблизило наше открытие, но лишь отсрочило его, и горам золота по ту сторону двери придется подождать, ибо я не рискну открыть дверь «С», не удостоверившись, что образовавшиеся от их неуемного колоченья трещины не угрожают ее целостности, ибо в противном случае я поврежу произведения искусства, которые точно есть на той стороне. Иначе говоря, трещины требуется заштукатурить. (На правах хранителя гробницы я также получу возможность заново вырисовать на восстановленной двери точные копии сбитых идиотскими кувалдами иероглифов просто для того, чтобы дать представление о размере и месторасположении надписи.) Послал: двоих за водой, замазкой и мастерками; Ахмеда — разузнать, чем заполнены дни Картера; еще одного — в другой конец Дейр-эль-Бахри, к Уинлоку. Сведения о его бездействии придутся ко двору — тогда я возобновлю переговоры о концессии.
В лагере Уинлока не происходит ничего интересного, там копают наугад и чистят щетками то, что накопали в прошлом году. В лагере Картера в отчаянии расчищают участки к югу и западу, лихорадочно пытаются извлечь из-под земли похороненную репутацию, сам же Картер сбежал в Каир. Шесть часов спустя: они действительно идиоты, принесли не ту замазку. Часами я развожу доставленное в различных пропорциях, а результат один — дверь «С» заляпана мутной водицей. Послал их обратно в город за правильной замазкой.
Наступает вечер, и я предпринимаю еще одну попытку. Заполняю раствором большие трещины, даю ему высохнуть, и он сохнет. Медленно.
Вторник, 21 ноября 1922 года
Утром обнаружил, что первая порция раствора отлично застыла как в дверных трещинах, так и в ведре. Когда мои люди наконец соблаговолили явиться, послал их обратно в город купить еще замазки и новое ведро. Они возвратились поздно и без воды, которую один из них все-таки принес около десяти вечера, когда стемнело. Время истекает кровью, как и, вероятно, мой оплот в Бостоне. Борюсь с искушением спать этой ночью на вилле Трилипуш, однако ступня вся горит, и доверять вооруженным кувалдами мартышкам охрану гробницы я более не намерен.
К Маргарет: Ты же отвергнешь Феррелла и наставишь отца на путь истинный, правда? Уверен, ты уже это сделала. У самой усыпальницы его царского величества я гляжу на твою фотографию при свете лампы и звезд пустыни и понимаю: ты — моя защитница, ты — мое вдохновение. Я вижу тебя за пустынями и за морем, ты готовишь постель ко сну высоко над заснеженным садом, покрытым лунной белизной.
На этом фото свет был за тобой, оттого ты стала силуэтом на белом фоне, силуэтом с почти совершенным профилем; ты склонилась над столом, разглядывая нечто (припоминаю, что это было ожерелье с камеей, которое я тебе подарил), и красота твоя проявила себя в мельчайших штрихах: ресницы едва выдаются за контур носа, образуя птичье крыло из тончайших и изящнейших черных линий.
Помню, той ночью ты кротко рыдала в моих объятиях, удрученная своим недугом и встревоженная моим отъездом; кончиком пальца я коснулся уголка твоего глаза, поймал беглую слезинку, прочертил ею и разведенной в ней тушью линию до виска, дабы просто высушить твои слезы, — и, этим жестом нарисовав малахитовый штрих глаза Гора, произвел тебя в египетские царицы.
Двадцатитрехлетняя дщерь фараона универмага осаниста в профиль, блазнива в три четверти, ошеломляюща анфас. Ноздри ее тонкого носа выразительны, словно ими посредством десятка верных нитей управляет тысячепалый кукловод, чья чуткость непревзойденна, а гордость неприступна. Она еле заметно поднимает бровь — и мы, простые смертные, постигаем ее волю и готовы служить ей. Тяжелая надутая нижняя губа — под верхней, что дыбится волною; впадинка над нею — божественная долина, высеченная единым любовным ударом долота на резной поверхности гладчайшего охряного камня. Изогнутая лебединая шея, грацией подобная раздутому парусу нильской фелуки. Величественный извив ее статной фигуры, сокровища линий, мистерии фактуры; платье, украшенное сзади разрезом, словно продолжающим сказочную расселину ее тела. Вот она, сидя на троне, подается вперед, дабы разглядеть раба, преклонившего колена у ее обутых в сандалии и увитых бусами ног, вот она заносит руку, готовая вонзить обнаженный клинок в подлеца, перепутавшего сосуды с вином, но тут позади нее появляется царь — и удерживает напрягшуюся длань.
