Борис Акунин - Пелагия и черный монах
— Ага, — сказал он сурово. — Даже так. Этого следовало ожидать. Ну конечно, ведь Ставрогин большой ходок. Доброе утро, сударыня. Боюсь, мне придется вам кое-что объяснить…
Эти слова Донат Саввич произносил, уже поднимаясь на крыльцо, — и снова не договорил, потому что узнал свою позавчерашнюю гостью.
— Полина Андреевна, вы? — остолбенел доктор. — Вот уж не… Господи, что это с вами? Что он с вами сделал?!
Окинув взглядом избитое лицо и жалкий наряд дамы, Коровин ринулся в комнату. Корзину и плед отшвырнул в сторону, схватил Николая Всеволодовича за плечи и так тряхнул, что у того замоталась голова.
— А это, батенька, уже гнусность! Да-с! Вы перешли все границы! Разорванная рубашка — понятно. Соблазнитель, африканская страсть и всё такое, но зачем женщину по лицу бить? Вы не гениальный актер, вы просто мерзавец, вот что я вам скажу!
Блондин, которого Донат Саввич назвал Терпсихоровым, жалобно воскликнул:
— Клянусь, я не бил!
— Молчите, негодяй! — прикрикнул на него Коровин. — С вами я решу после.
Сам же кинулся к Полине Андреевне, которая из этого странного диалога поняла только одно: как ни был страшен Николай Всеволодович, а владелец клиники, видно, еще страшней. Иначе с чего бы Ново-Араратский Сатана так его испугался?
— Ба, плохо дело, — вздохнул доктор, видя, что дама затравленно от него пятится. — Ну что вы, милая Полина Андреевна, это же я, Коровин. Неужто вы меня не узнаете? Не хватало мне еще одной пациентки! Позвольте, я накину на вас вот это.
Он поднял с пола плед, бережно укутал в него госпожу Лисицыну, и та вдруг разрыдалась.
— Ах, Терпсихоров, Терпсихоров, что же вы натворили, — приговаривал Донат Саввич, поглаживая плачущую женщину по рыжим волосам. — Ничего, милая, ничего. Клянусь, я оторву ему голову и поднесу вам на блюде. А вас сейчас отвезу к себе, напою тонизирующим отваром, сделаю успокаивающий укольчик…
— Не надо укольчик, — всхлипнула Полина Андреевна. — Лучше отвезите меня в пансион.
Коровин покачал головой. С ласковой укоризной, как неразумному дитяте, сказал:
— В таком виде? И слушать не стану. Надо вас осмотреть. Вдруг где перелом или ушиб? А если, не дай Бог, сотрясение мозга? Нет уж, милая, я клятву Гиппократа давал. Едем-едем. Где ваше платье?
Он посмотрел вокруг, даже под топчан заглянул. Лисицына молчала, обмякший, несчастный Николай Всеволодович тоже.
— Ну ладно, к черту платье. Найдем там для вас что-нибудь.
Полуобнял Полину Андреевну за плечи, повел к выходу. Сил сопротивляться у нее не было, да и потом, в самом деле, не появляться же в городе в этаком дезабилье?
Донат Саввич почему-то начал с извинений. Пустив лошадку легкой рысью, виновато сказал:
— Ужасное происшествие. Даже не знаю, как оправдываться. Ничего подобного у меня никогда еще не случалось. Разумеется, вы вправе жаловаться властям, подать на меня в суд и прочее. Для моей клиники это чревато неприятностями, возможно, даже закрытием, но mea culpa,[8] так что мне и ответ нести.
— Вы-то здесь при чем? — удивилась Полина Андреевна, подбирая мерзнущие ноги — башмаки остались на маяке, да что от них толку, сырых и размокших. — Почему вы должны отвечать за преступления этого человека?
Она уже собиралась открыть доктору всю правду про Черного Монаха, но не успела — Коровин сердито взмахнул рукой и заговорил быстро, взволнованно:
— Потому что Терпсихоров — мой пациент и предстать перед судом не может. Он находится на моем попечении и моей ответственности. Ах, как же я мог так ошибиться в диагнозе! Это совершенно непростительно! Упустить латентную агрессивность, да еще какую! С кулаками на женщину — это просто скандал! В любом случае, отправляю его обратно в Петербург. В моей клинике буйным не место!
— Кто ваш пациент? — не поверила своим ушам Лисицына. — Николай Всеволодович?
Доктор горько усмехнулся.
— Он так вам представился — Николай Всеволодович? Ну разумеется! Ох, дознаюсь я, кто ему эту пакость подсунул!
— Какую пакость? — совсем растерялась Полина Андреевна.
— Видите ли, Лаэрт Терпсихоров (это, разумеется, сценический псевдоним) — один из моих самых занятных пациентов. Он был актером — гениальным, что называется, от Бога. Играя в спектакле, совершенно перевоплощался в персонажа. Публика и критики были в восторге. Известно, что самые лучшие из актеров — те, у кого ослаблена индивидуальность, кому собственное «я» не мешает мимикрировать к каждой новой роли. Так вот у Терпсихорова собственное «я» вообще отсутствует. Если оставить его без ролей, он будет с утра до вечера лежать на диване и смотреть в потолок, как, знаете, марионетка лежит в сундуке у кукольника. Но стоит ему войти в роль, и он оживает, заряжается жизнью и энергией. Женщины влюблялись в Терпсихорова до безумия, до исступления. Он был трижды женат, и всякий раз брак продолжался несколько недель, самое большее пару месяцев. Потом очередная жена понимала, что ее избранник — ноль, ничтожество, и полюбила она не Лаэрта Терпсихорова, а литературного героя. Дело в том, что из-за патологического недоразвития личности этот актер так вживался в каждую очередную роль, что не расставался с нею и в повседневной жизни, додумывая за автора, импровизируя, изобретая новые ситуации и реплики. И так до тех пор, пока ему не дадут разучивать следующую пьесу. Поэтому первая его жена выходила за Чацкого, а потом вдруг сделалась подругой жизни Хлестакова. Вторая потеряла голову от Сирано де Бержерака, а вскоре попала к Скупому Рыцарю. Третья влюбилась в меланхоличного Принца Датского, а он возьми да превратись в хлыщеватого графа Альмавиву. После третьего развода Терпсихоров ко мне и обратился. Он очень любил свою последнюю жену и от отчаяния был на грани самоубийства. Говорил: «Я брошу театр, только спасите меня, помогите стать самим собой!»
— И что же, не вышло? — спросила Полина Андреевна, увлеченная странной историей.
— Отчего же, вышло. Настоящий, беспримесный Терпсихоров — тень человека. С утра до вечера пребывает в пассивности, хандре и глубоко несчастен. На счастье, мне в руки попала одна переводная книжка, сборник рассказов, где описан сходный случай. Там же предложен и рецепт — разумеется, в шутку, но идея показалась мне продуктивной.
— А что за идея?
— С психиатрической точки зрения совершенно здравая: не всегда нужно распрямлять искривление психики — это может растоптать индивидуальность. Нужно из слабости сделать силу. Ведь любая вмятина, если повернуть ее на 180 градусов, превращается в возвышенность. Раз человек не может без лицедейства и живет полнокровной жизнью, только играя какую-то роль, надо обеспечить его постоянным репертуаром. И роли подбирать сплошь такие, в которых блистают лучшие, возвышеннейшие качества человеческой души. Никаких Хлестаковых, Скупых Рыцарей или, упаси Боже, Ричардов Третьих.
— Так «Николай Всеволодович» — это Николай Всеволодович Ставрогин, из романа «Бесы»? — ахнула госпожа Лисицына. — Но зачем вы выбрали для вашего пациента такую опасную роль?
— Вовсе я ее не выбирал! — досадливо воскликнул доктор. — Я очень тщательно слежу за его чтением, я знаю, какая роль может его увлечь, и потому уже год единственная книга, которую ему дозволялось читать, — роман того же господина Достоевского «Идиот». Из всех персонажей романа под амплуа Терпсихорова подходит только князь Мышкин. И Лаэрту роль пришлась по вкусу. Он превратился в тишайшего, совестливейшего Льва Николаевича Мышкина, лучшего из обитателей Земли. Всё шло прекрасно до тех пор, пока какой-то безобразник не подсунул ему «Бесов», а я просмотрел. Ну, конечно, Ставрогин много авантажней князя Мышкина, вот Терпсихоров и сменил репертуар. Байронизм, богоборчество, поэтизация Зла в драматическом смысле куда привлекательней вялого христианского всепонимания и всепрощения. Когда я спохватился, поздно было — Лаэрт уже переродился, пришлось приспосабливаться. На время кризиса отселил его подальше от остальных пациентов, стал подбирать какое-нибудь чтение поярче «Бесов». Надо сказать, это весьма непростая задача. Но я не предполагал, что Ставрогин может быть настолько опасен, и недооценил творческую фантазию Лаэрта. И все же Ставрогин, избивающий женщин, — это что-то слишком уж смелая трактовка образа. Все-таки аристократ.
— Он меня не бил, — тихо сказала госпожа Лисицына, догадавшаяся, откуда у бедного сумасшедшего появился нехороший роман. Это же отец Митрофаний дал Алеше в дорогу — из педагогических целей, а вышло вон что!
Чувствуя себя до некоторой степени соучастницей (к чтению романов владыку приохотила именно она), Полина Андреевна попросила:
— Не выгоняйте Николая Всеволодовича, он не виноват. Я не стану жаловаться.
— Правда? — просиял Коровин и погрозил пальцем невидимому Терпсихорову. — Ну, ты у меня теперь будешь Сахарную Голову из «Синей птицы» разучивать! — Однако тут же снова повесил голову. — Приходится признать, что целитель душ из меня неважный. Слишком немногим мне удается помочь. Случай Терпсихорова тяжел, но не безнадежен, а вот как спасать Ленточкина — ума не приложу.
