Авалон - Александр Руж
Да, он знал, где и кого искать! Если б не кратковременное затмение ума, вызванное взрывом, додумался бы раньше и дал бы Подпругову совсем другие наставления. Но каяться поздно. И ждать нельзя! Паук, быть может, готовит следующее преступление или, почуяв неладное, ищет подходящую нору, чтобы схорониться.
Вадим потерял «штейр» возле развалившегося тюкавинского дома. Другого оружия у него не было. Он поискал в сенях ружьишко, которое должно быть у егеря, но тот, очевидно, взял его с собой, отправившись в поселок.
Обойдемся без вооружения. Ленинград – не лесные дебри, вокруг тысячи людей, услышат, помогут.
До поселка Вадим добрался пешком и не стал разыскивать Подпругова, который уже ничем не мог быть ему полезен. Вместо этого вошел во двор двухэтажной дачи, где под стеной бани стоял мотоциклет, и предъявил хозяину свои документы. Военный инженер с моряцкими баками оказался сговорчивым и, не вдаваясь в подробности, согласился доставить Вадима в Ленинград, до которого отсюда было верст сорок.
Двухколесная машина с душераздирающим тарахтением рассекала дорожную грязь, образовавшуюся после утреннего ливня. Ошметки мокрого песка и глины летели в стороны. Инженер лихачил, обгонял впритирку крестьянские телеги и грузовики с мешками в кузовах. Вадим и не думал просить о снижении скорости. Наоборот, еще бы прибавил, но мотоциклет и так поглощал расстояние на пределе своей мощности.
Когда въехали в город, инженер, перекричав грохот двигателя, спросил, куда именно везти.
С языка у Вадима само слетело:
– Институт мозга… Знаете?
Назвать следовало совсем другой адрес, тот, где, по его расчетам, должен был находиться паук. Но Аннеке! Томясь под замком у Тюкавина, Вадим каждый день по многу раз вспоминал о ней. Она не снилась ему ночами, зато ее образ являлся днем, вызывал то сладкую негу, то мучительное нытье в сердце. Даже необходимость скорейшей поимки паука отступила перед желанием заехать в бехтеревскую вотчину и повидать любимую хотя бы одним глазком.
– Подождите здесь, – попросил инженера, когда тот заглушил мотор на подъезде к институту. – Я быстро!
Бехтерева он не застал – неуемный ученый опять отбыл на международную конференцию то ли в Дрезден, то ли в Женеву. Его замещала толстуха с прической, делавшей ее похожей на взъерошенную курицу. Вадим, чтобы не разводить дипломатию, съедавшую драгоценное время, обмахнулся, как веером, волшебным удостоверением и потребовал указать палату, где лежит Аннеке.
Толстуха округлила глаза и проквохтала, что пациентку на днях увез человек с точно таким же мандатом ОГПУ. Куда? Кто ж его знает. Люди из органов перед штатскими не отчитываются. Просто приказал двум санитарам снести несчастную на носилках вниз и задвинуть в просторный салон автомобиля, да и был таков.
– Что за человек?! – взревел Вадим. – Фамилию помните? Опишите!
Фамилию толстуха не запомнила, но описала похитителя настолько подробно, что Вадим с легкостью угадал в нем Петрушку Горбоклюва.
Вот это да… Подобного нельзя было ни предугадать, ни даже нафантазировать. Зачем впавшая в кому Аннеке понадобилась политуправлению? Куда ее увезли и что собрались с нею делать? Ответов на эти вопросы хохлатая пышка, конечно, не знала, поэтому Вадим задавать их не стал. Обуреваемый смешанными чувствами, он сорвал с телефонного аппарата, стоявшего на столе, тяжелую трубку, затребовал «Англетер», справился у Назарова, на месте ли Горбоклюв и Эмили. Назаров не признал его по голосу, но решил, что звонит важный чин (Вадим нарочно подпустил командные нотки), и отчитался: оные товарищи выписались из гостиницы еще вчера, и сведениями об их нынешнем местопребывании он не располагает. Вадим позвонил в «Асторию», спросил Чубатюка и Поликарпова и получил ответ, что они отбыли уже давно.
Звонить в Москву? Нет, к черту! Болтология сейчас тем более неуместна, что паук может в любой момент смазать лыжи. Обезвредить его, задержать любой ценой! Если придется выторговывать Аннеке у Менжинского, то это будет мощнейшим козырем, доказательством того, что боец особой группы Арсеньев не подкачал, выполнил задание и, стало быть, имеет право попросить о снисхождении для себя и дорогой его сердцу женщины.
Утвердившись в своем решении, он покинул Институт мозга, прыгнул на заднее сиденье мотоциклета и велел инженеру ехать в Обуховскую больницу. Там он отпустил его восвояси и тайфуном ворвался в главный корпус. Вахтер-буденновец вызарился на него, как на ожившую тень отца Гамлета. Он знал, что Вадима искали по всему городу, заглядывали и в Обуховку. Но поиски прекратились, и вахтер вместе со всеми считал знакомца сгинувшим бесследно. И тут на тебе, объявился.
Вадим, не тратя слов понапрасну, спросил, где сейчас патологоанатом Гловский. Ответ прозвучал предсказуемый: в мертвецкой. Как заперся там с утра со своей безмолвной клиентурой, так и не выходил.
Вадим, не чуя под собой ног, бросился в мертвецкую. В голове колотилось лишь одно: теперь не уйдет!
Он вбежал в полутемное помещение, которое, по контрасту с температурой знойного наружного воздуха, походило на ледник. Гловского увидел сразу. Тот сидел в дальнем углу, на высоком вращающемся стуле, за маленькой конторкой, предназначенной для оперативных записей, которые надлежало делать по ходу вскрытия. На прозекторском столе у него за спиной лежал труп, то ли уже разделанный, то ли приготовленный к разделке. Он был с головой накрыт простыней, виднелись лишь торчавшие из-под нее ноги. По узким ступням с ухоженными ноготками можно было смело заключить, что объектом распарывания была особь женского пола.
В морге находилось еще три или четыре покойника с грубо зашитыми животами. Они были разложены по полкам и снабжены номерками – ожидали вывоза на погост. Вадим не проявил к ним интереса и тихо подошел к сгорбившемуся над конторкой Гловскому.
– Приветствую, Александр Георгиевич, – произнес он громко и в который раз подивился акустике этого скорбного места с низко нависшим потолком. – Думали, я не р-разгадаю?
По дороге Вадим заготовил речь – собирался обличить паука по всей форме. Догадка, что паук – это Гловский, пришла к нему сразу после того, как он вспомнил, кому принадлежал один из почерков, чьи образцы он обнаружил в доме у Тюкавина. Второму значения не придал – видно же, что записи старые. А вот написанное Гловским было свежим, сделанным совсем недавно. Скажите на милость, какое отношение
