После маскарада - Юлия Викторовна Лист
– Я не знала, что и думать, как давеча, прибирая у его кровати, обнаружила странную карточку, на которой фигура в красном цирковом костюме изображена. Знаете, наверное: колпак, борода всклокоченная – шут гороховый или еще кто. Я грамоте обучена, читать могу, но не так скоро, как в гимназиях всяких. Метлу отложила, читаю: дорогой Панталоне, приходите туда-то и тогда-то в карнавальном костюме. Смотрю, время назначенное – полночь. Вот удивление! Куда понесло на старости-то лет? На карнавал! В полночь! Он меня за чтением застал, весь трястись принялся, кричать, что я в его вещах роюсь. Отнял карточку и спрятал за жилетку. Чует мое сердце, в нехорошее что-то втянулся. Я бы на вашем месте на недельку его обратно к себе в больничные палаты, так покойней будет.
Сверху хлопнула дверь, и на лестничной площадке у коридорного изгиба возникла фигура Синцова. Он прислонился виском к косяку и с посеревшим, вытянутым лицом вымолвил, едва не плача:
– Константин Федорович, каюсь… Никогда больше, никогда больше я туда не пойду…
Грених в два шага взлетел по ступенькам, мысленно проклиная пронзенные иглами боли колени, взял за плечо хроника и провел в его комнату.
– Мальчик совсем, в маске волка, уши песьи торчат вверх, полосатый воротник и парик чудной – длинные, черные, гладкие волосы до колен, в нем что-то египетское… из партера выскочил с пистолетом… А за ним Коломбина вдогонку бросилась. Ширма накренилась, свет выключился. Сдается мне, они ее удушили. Кто, не знаю. Эх, видно, не ваша это была игра, до смерти бы не стали доводить?
– О какой игре вы говорите? – побелевшими губами спросил Грених. Перед глазами предстала Рита: разгневанная, взлохмаченная, бросилась спасать одного из пациентов. И тут же этот образ сменился другим: черно-белым, мрачным – Грених увидел ее лежащей на полу, мертвой, с разметавшимися черными волосами и с синевой под веками.
– О гипнотической. Что-то неладное в том театре творится. Я видел этого человека – мелькнул из-за ширмы… Это не вы! Волосы будто ваши, а лицо… на лоб маска съехала… я, правда, только подбородок видел. Но у вас седая щетина, а у того – гладкая, как у женщины, кожа.
Грених провел рукой по глазам; сквозь страшные картины смерти пробилось осознание, что хроник стал свидетелем убийства. Он перехватил тревожный взгляд стажера, застывшего в дверях.
– Черрути ни о чем таком не говорил! – прокомментировал тот.
Да и Стешина – тоже.
– Рассказывайте, что там произошло? – вернулся Грених вниманием к художнику.
– Коломбина бросилась на сцену вслед за египетским богом, уронила часть ширмы, и свет погас, раздался выкрик. Потом долго кто-то возился, боролся, что-то выкрикивал, о чем-то шептался. На мгновение моргнул луч света – к ширме подошла дама в черном с фонарем. Когда включили свет, нас оказалось вновь тринадцать. И Коломбина, и египетский божок, и дама в черном преспокойно сидели на своих местах. Я не мог понять, как так вышло. Но что я говорю? Вы меня не понимаете, поди. Какие еще Коломбина и божок?! Я кажусь сумасшедшим?
И он, уронив в ладони лицо, тихо зарыдал.
– Напротив, я все знаю, – Грених провел его к застеленной гобеленовым покрывалом постели и усадил, сел рядом. – Будем разбираться. Во-первых, были ли вчера на вашем собрании в театре Мейерхольда Паж, Фокусник и Цыганка?
– Все были… ну кроме Самурая. А Цыганка… Это та, что с красной розой в черном парике? Она как раз и сидела за ширмой.
Грених подавил судорожный вздох: в каком, должно быть, глубоком обмороке она находилась, раз не заметила переполоха. Да и Черрути, Петя прав, ни о чем таком не поведал, видно, посчитав сутолоку на сцене частью сценария.
– Что было дальше?
– Сеанс продолжился. Цыганке выпало разыграть самоубийство.
– Только лишь разыграть? А она к нам в больницу прибыла в таком состоянии, что ее пришлось в смирительную рубашку одеть.
– Да что вы говорите! Какой кошмар…
– Что после сеанса было?
– Все разошлись. Да только я пытался нагнать божка-то этого, мы с ним… Голосочек у него совсем ребячий из-под маски, ну лет четырнадцать, не больше… Мы с ним в первый день домой вместе шли. Он на Мясницкую шел, весь дрожал от страха. Я и проводил.
– К какому дому он подошел?
– Не знаю. На углу со Сретенским мы расстались.
– Вы в масках, что ли, шли?
– Я снял, а он так и остался с песьей мордашкой… А, вот что еще вспомнил, чудное, – Синцов горько усмехнулся. – Сказал он мне, что этот маскарад выдумал его отец якобы для того, чтобы вконец свести его с ума. Сказал, что знает, что тот нанял актеров, дабы они изображали таких же, как и он, душевнобольных, явившихся в масках на прием к профессору, который прятался за ширмой. И на меня показал, что я, мол, тоже актер. И про каких-то черных мстителей говорил, которые его отца ночью повязали, когда он сам в театр собирался, что один из них и дал ей пистолет. Очень чудной мальчик.
Что-то такое знакомое, далекое было в этом рассказе, но Грених никак не мог сообразить, что именно.
– А сегодня? Сегодня вы Анубиса провожали?
– Нет… Ах, верно! Анубис! Запамятовал, ведь верно, Анубисом божок-то зовется! Он не стал со мной разговаривать и побежал по Тверской, я за ним не поспел, отстал. И что-то мне в нем показалось иным, резвый больно и выше, что ли… Подумал, что не мой это божок, его подменили. Повернул обратно к Триумфальной площади, зашел в театр, в потемках вернулся в зрительный зал через открытую нижнюю дверь. Из-за кулис доносились свет, топот, ругань, какая-то суета. И, прежде чем меня заметили и выпроводили, я увидел протянутые из-под ширмы ножки, одетые в чулочки… женские ножки. Кажется, она лежала на сцене за ширмой все время… Коломбина! – Синцов снова затрясся в беззвучных рыданиях. – Это ведь не вы! Не могли вы такое придумать, чтобы все кончилось так…
Грених ощутил, как холод пробежал по затылку и спине.
– Несомненно, это был не я, товарищ Синцов, – спокойно ответил он. – Очень хорошо, что вы решились рассказать нам обо всем происходящем в театре.
– Вы это знали? Знали и не остановите? Откуда?
– Свои источники, –
