Георгий Метельский - Тайфун над пограничной заставой
— Очень плохо себя чувствую, отец... — Иван вздохнул.
— Вижу, что плохо... Может, отложишь отъезд?
Старшина подошел к сыну и положил ему на плечи руки.
— Скажи мне, Иван, совесть твоя чиста? Передо мной, перед Родиной, перед памятью твоей матери? — старшина не говорил, а выдавливал из себя слова. Он все еще надеялся на чудо.
Иван долго не отвечал. Он сидел, низко опустив голову на грудь и чувствуя на плечах теплые и сильные руки отца.
— Ну что ты такое выдумал, папаня, — наконец сказал он сдавленным голосом, так и не ответив на вопрос отца.
— Ну что ж, Иван...
— Папаня, можно я возьму с собой медальон? — он показал на фотографию молодых отца и матери, сделанную на маленьком фарфоровом диске.
— Возьми... — старшина не мог отказать сыну в просьбе, хотя и понимал, что навсегда теряет семейную реликвию.
— Спасибо, отец, — Иван снял со стены медальон, расстегнул цепочку и надел себе на шею. — Давай на боковую. А то тебя опять, чего доброго, поднимут по тревоге.
Старшина разделся и лег, но не заснул сразу, как это бывало всегда. Поворочавшись с боку на бок, он на ощупь взял с тумбочки книгу и лежа полистал ее, пока не нашел нужное место.
«Так продать? продать веру? продать своих? Стой же, слезай с коня!»
Покорно, как ребенок, слез он с коня и остановился ни жив ни мертв перед Тарасом.
«Стой и не шевелись!»
— Ты все своего «Бульбу» читаешь? — спросил сын.
Старшина не ответил, но положил на место книжку и выключил настольную лампу. Теперь комната освещалась только горевшим во дворе фонарем.
Сон пo-прежнему бежал от него. Старшина Незаметно приоткрыл глаза, чтобы посмотреть на сына. Иван сидел на своей койке, упершись локтями в колени и положив голову на сцепленные пальцы рук. Потом встал, тихонько подошел к кровати отца и долго-долго смотрел на него...
Ночь прошла спокойно, хотя ни отец, ни сын не сомкнули глаз и лишь притворялись спящими. Старшина поднялся, как всегда, в половине шестого. Вскочил и сын.
— Зарядимся? — спросил Иван нарочито бодро.
— Само собой...
Все было, как обычно, с той лишь разницей, что старшина, закончив упражнения, не остался в тренинге, а надел форму, подпоясался и пристегнул к ремню кобуру.
— Капитан приказал наряд один утром проверить, — пояснил он. — Ну что, бегом марш!
— А ты не устанешь в своей амуниции? — спросил Иван.
— За нарушителем тоже не в одних трусиках бегают.
Подойдя к забору, старшина достал из кармана телефонную трубку и доложился дежурному.
— Тебе далеко идти к тому наряду? — спросил Иван.
— Далеко. На правый стык.
— Выходит, что ты меня и проводить не успеешь.
— Это точно, что не успею. Поезд ведь в восемь десять.
— В восемь десять, отец.
Они подошли к реке.
— Я по-быстрому окунусь сейчас и пойду. А ты не торопись. Вернешься с нарядом.
— Хорошо, папаня... Тогда простимся сейчас, что ли?
Иван болезненно улыбнулся и посмотрел на отца такими грустными глазами, что у старшины зашлось сердце и остановилось дыхание.
— Да, давай простимся сейчас, сынок.
Обычно, расставаясь надолго, они по-мужски хлопали друг друга по спинам, шутили, балагурили, без объятий и поцелуев, оставляя все эти нежности матери.
Это прощание получилось не таким.
Сначала они молча долго стояли, смотря один дру- тому в глаза, а потом, словно в отчаянии, обнялись. Сын прижался головой к плечу отца, сжав на его спине свои руки, и отец почувствовал, как судорожно вздрагивали они.
— Ну, ну, хватит, — пробормотал старшина, тоже едва удерживаясь, чтобы не показать свою слабость.
Он медленно оттолкнул от себя сына.
— Иди купайся, Ванюша...
Старшина неторопливо отстегнул ремень вместе с кобурой, положил на землю и стал стягивать гимнастерку.
— Я пошел, папаня... Пока! — крикнул Иван.
Он разогнался чуть быстрее обычного и нырнул в воду.
Старшина вынул из кобуры пистолет, взвел курок и стал смотреть на середину реки. Как он и предполагал, Иван вынырнул далеко, совсем близко от линии границы.
— Прости меня, папаня... — вдруг услышал старшина голос сына и вздрогнул от неожиданности, от безмерной любви к нему.
В этот момент надо было стрелять. Об этом старшина думал всю прошлую бессонную ночь, готовился, ждал и до смерти боялся этого мига, во время которого промелькнула перед ним вся жизнь Ивана — от той минуты, когда его вынесла из роддома покойная жена и до последнего страшного расставания только что.
Но выстрелить в сына у старшины не хватило сил и он вместо того, чтобы пустить пулю в подплывающего к границе Ивана, приставил дуло пистолета к своему виску и спустил курок.
Трудный солдат
С Валерием Костюковским начальник заставы впервые столкнулся несколько месяцев назад в отряде, где капитан вместе с другими офицерами занимался подготовкой новобранцев к несению пограничной службы. Среди солдат выделялся один — высокий, худой, с угрюмыми, чуть навыкате глазами, всегда глядевшими на него вызывающе и дерзко. Ходил этот солдат вразвалочку, с ленцой, распоряжения выполнял неохотно, будто оказывал одолжение. Это и был Валерий Костюковский, самый недисциплинированный, самый трудный изо всех солдат, которые были в роте. «Неподдающийся» — коротко и не очень лестно охарактеризовал его кто-то из офицеров.
Однажды Костюковский особенно старался довести капитана Березова до бешенства, но начальник заставы все же сумел взять себя в руки.
— Времени тут мало с тобой возиться, — сказал он. — А то бы сделал из тебя человека. Придется, пожалуй, тебя к себе на заставу забрать.
Костюковский волком посмотрел на него.
— Что ж, берите, капитан, только не пожалейте потом.
— Я вас накажу за то, как вы разговариваете со мной, — переходя на официальный тон сказал капитан.
Однако, сдержался и не наказал. Сейчас капитан Березов уже не помнил, что именно удержало его — то ли внезапно проснувшаяся жалость к этому «неподдающемуся», то ли нежелание связываться с ним, а может быть, просто неохота позорить перед начальством вверенную ему роту.
А Костюковский при первой же возможности явился к начальнику штаба просить, чтобы его направили на любую заставу, только бы не к капитану Березову. Начальник штаба отряда Кострюковскому в просьбе отказал.
На заставе Костюковский вел себя не лучше. Паясничал, старался выделиться среди других солдат, особенно новичков, но не отличной дисциплиной, не отличным несением службы, а развязностью, полнейшим равнодушием к тому, что происходило, чем жила пограничная застава. На политзанятиях демонстративно читал книжки, ходил небритый, опаздывал в строй и после отбоя включил радиоприемник в ленинской комнате.
— Ну что мне с тобой делать, Костюковский? — капитан вызвал его к себе в канцелярию после того, как заместитель начальника заставы по политчасти лейтенант Седых застал Костюковского спящим на вышке. — По-хорошему с тобой беседовал — не помогает. Взыскания накладывал — результат тот же.
— Не нравлюсь — отошлите на другую заставу. Я вам не навязывался. Сами взяли, — ответил Костюковский, ухмыляясь.
— Нет уж, извини. Обещал сделать из тебя человека, значит сделаю!
— Зря будете стараться, капитан.
Через несколько дней дозор, проверяя контрольно-следовую полосу, заметил какие-то подозрительные следы на ней, и заставу подняли в ружье.
Тревожную группу, в которую вошли три пограничника и в том числе Костюковский, возглавил сам начальник заставы. Погода, как на зло, выдалась жуткая. Море кипело, с грохотом наваливались на берег крутые волны, шел дождь со снегом, слепящий глаза, порывы ветра были так сильны, что чуть ли не валили с ног. Бежать было очень трудно.
Начальник заставы бежал последним, замыкающим. Он был уже немолод, на заставах прослужил около двадцати лет, сначала на Курильских островах, потом на восточном побережье Камчатки, потом в Арктике, и его сердце, в молодости работавшее как хороший хронометр, последнее время стало то отставать, то уходить вперед. «Чего доброго вот возьмут и уволят в запас, — подумал он вдруг, почувствовав одышку и усталость. — Что я тогда буду делать?»
Двое солдат с собакой Маратом ушли вперед. В сгустившихся сумерках на фоне серого неба начальник заставы с трудом различал их силуэты. Костюковский бежал далеко позади, хотя, если верить врачам из призывной комиссии, ничуть не был слабее тех двоих.
Начальник заставы нагнал его.
— Чего отстал? Быстрей!—крикнул капитан на бегу.
Костюковский вместо того, чтобы ускорить шаг, остановился и зло глянул на начальника заставы.
