Елена Хорватова - Заговор дилетантов
— Ой, чует мое сердце неладное! — запричитала кухарка. — Ой, чует… Мое сердце — вещун! И с пирогом мне сегодня удачи не будет… А все из-за жандармов проклятых, будь они неладны.
Сделав такой неожиданный вывод, добрая женщина скрылась в дверях кухни, из которых тянуло запахом сдобного теста. Видимо, там сидел пирог, обещавший стать творческой неудачей кухарки.
— Леля, где ты была так долго? — окликнул меня из кабинета муж.
— Погуляла и зашла в кондитерскую выпить горячего кофе.
— А к нам тут без тебя заходил один человек. Он очень хотел с тобой познакомиться, долго ждал, но так и ушел, не дождавшись.
— Это он так сильно напугал нашу кухарку, что она теперь боится за качество пирога, приготовленного в момент эмоционального шока?
— Вот чертова баба, вечно сует свой нос куда не следует, — ругнулся Миша, впрочем, довольно беззлобно.
— Не отвлекайся, — я не позволила Мише слишком уж углубиться в эту тему. — Ты так и так сказал, кто же это меня ждал.
— Офицер из петербургского отделения контрразведки. Я имел с ним несколько бесед, когда ездил в столицу, а теперь он прибыл в Москву, чтобы вплотную заняться делом Крюднера. Я очень рад, что командировали именно его. Насколько я успел заметить, человек он прямой, достойный доверия, в прошлом — кавалерийский ротмистр, воевал в Маньчжурии.
— Неужели к нам приходил Платон Васильев? — не удержалась я, забыв, что выдаю только что полученные у господина Легонтова сведения.
Миша замолчал и сделал долгую, как у актеров Станиславского, паузу.
— Да, к нам приходил господин Васильев, — подтвердил он наконец каким-то странным тоном и добавил. — Леля, а все-таки, где ты была?
— Дорогой, твоё любопытство порой становится совершенно несносным. Позволь мне, как пишут в романах, «с этими словами удалиться в спальню». И не говори, что еще слишком рано, чтобы туда удаляться.
У меня завтра трудный, но интересный день — я полагаю, что еще пару кусочков нашей головоломки удастся поставить на место, от чего и общая картина несомненно прояснится. Так что я хочу лечь спать пораньше, чтобы завтра скорее наступило.
Но одного желания поспать пораньше, конечно же, совершенно недостаточно, чтобы сразу уснуть. Я лежала в темноте, натянув на голову одеяло, и размышляла обо всех последних событиях. Мне хотелось просеять все, что я узнала о шпионаже и убийстве Крюднера, через мелкое сито и посмотреть, что там останется. Как ни крути, когда я пыталась откинуть несущественную шелуху случайных фактов, оставалась в итоге всегда Лидия.
Если прежде, думая о Лидии и ее несчастьях, я чувствовала, как мое сердце захлестывает доброта и желание помочь, теперь, когда истинность этих несчастий оказалась сомнительной, моя доброта стала увядать, как букет полевых цветов, забытый на солнцепеке (как все-таки приятно в начале бесконечной зимы вспомнить о таких вещах, как полевые цветы и яркое солнце!).
Кажется, у всех лиц, связанных с делом Крюднера, давно появилось подозрение, что Лидия замешана в убийстве своего хозяина и шпионаже, и только я почему-то долго не могла прийти к этому очевидному выводу. И при этом еще имею слабость втайне считать себя умной женщиной! Да, как ни отрадно пребывать в подобных иллюзиях, переоценивать себя не стоит…
И все же, эта девушка всегда казалась мне такой симпатичной, скромной, трудолюбивой и, вообще, средоточением множества достоинств… Да, в наши дни по внешности о людях судить невозможно. Самые симпатичные люди вдруг оказываются наделенными такими пороками, какие и вообразить-то себе трудно. Прискорбно все это, весьма прискорбно.
Конечно, я пока руководствуюсь только своей интуицией, а для обвинения человека нужны улики. Улики, улики… Но недаром же в Москву прибыл офицер контрразведки, и, наверное, он и улики раскопает — у него к этому делу явно больше интереса, чем у полицейских агентов из Сыскного. Легонтов прямо сказал, что не хочет прежде времени открывать карты контрразведки. Стало быть, какие-то козырики контрразведка припасла.
А если Лидия вообще была главной в этой шпионской шайке? Может быть, хрупкая, скромная девушка на самом деле тверда, как сталь, и остра, как бритва? Ведь загадочный Николай Петрович говорил мне в Берлине, что о германском агенте по кличке Пфау, или Павлин, практически ничего не известно. Почему бы Лидии не оказаться этим самым Пфау? Наверное, резиденту германской разведки очень удобно скрываться под личиной маленькой секретарши в полезной блузочке, выстиранной собственными руками…
Господи, какого же я валяла дурака, когда думала, что оказываю покровительство бедной девочке, попавшей в беду, а на самом деле позволила сделать из себя послушную марионетку, помогающую хитрой авантюристке обделывать свои делишки!
— Леля, что с тобой? — на пороге спальни в квадрате света, врывающемся из соседней комнаты, стоял Михаил. — Ты заболела?
— Почему ты так решил? — Я приподнялась над подушкой и почувствовала, что мои щеки и вправду горят.
— Ты так стонала! Я знал, что прогулки в такую погоду добром не окончатся.
— Миша, попроси, чтобы мне погрели молока. Я и вправду как-то нехорошо себя чувствую.
Теплое молоко позволило мне успокоиться, и я снова попыталась уснуть, для чего по своей привычке принялась воображать некие умиротворяющие картины.
На этот раз, признаюсь, мне и в голову не пришло воображать себя на смертном одре — такие дурного тона выдумки можно посчитать забавными только на фоне абсолютно спокойной и благополучной жизни, когда болезни, страдания и смерти кажутся чем-то совершенно нереальным. А когда их и в окружающей действительности достаточно, лучше сосредоточиться на овинах родной природы, столь милых сердцу истинного патриота, проводящего праздный досуг в борьбе с иностранными шпионами.
Вот, например, как славно представить себе какой-нибудь уединенный, всеми забытый уголок вдали от суетных больших городов… Летний вечер на реке, пелена тумана, цепляющаяся за темнеющие над водой ивы, густой ночной тон неба, и только на западе тлеет еще последняя розоватая полоска, которая становится все бледнее и бледнее и медленно тает в сумеречном лесу… Зеленоватые звезды складываются над головой в знакомый ковшик Большой Медведицы, и еще одна, совсем одинокая звездочка зажигается где-то в окне далекого домика, светясь во тьме желтым, как первые нарциссы, светом. А лодка, чуть покачиваясь, плывет по тихой реке, и темные волны шлепают в ее борт. Покачивается, покачивается лодка, и укрывает ее туман…
Утром, проснувшись, я почувствовала себя вполне бодрой, энергичной и готовой к новым приключениям. Михаил сладко спал, и я с чистой совестью решила не брать его все-таки с собой на Немецкую — зачем будить человека ни свет ни заря ради такого сомнительного удовольствия, как визит к фрейлейн Танненбаум?
Наскоро умывшись и уложив с помощью сонной Шуры волосы, я уселась выпить кофе, когда верный своему слову Легонтов заехал за мной, чтобы отвезти в Лефортово. Он был до синевы выбрит, благоухал одеколоном (марки «Наполеон» парфюмерной фабрики Брокара, как я теперь смогла легко определить) и вообще поражал элегантностью. Но взгляд его при этом сверкал совершенно маииакальным блеском.
— Здравствуйте, Александр Матвеевич! Вы дивно выглядите. Наверное, такой вид был у Бонапарта, когда он собирался потрепать русскую армию под Бородиным.
Не иначе как от запаха одеколона «Наполеон» ко мне на язык подвернулся столь неоднозначно-двусмысленный комплимент…
Благодарю вас, — ответил Александр Матвеевич. — Хотел бы и я сказать вам что-нибудь столь же приятное, но в восемь утра любезности получаются у меня плохо. За завтраком только женщина способна быть остроумной.
Я пыталась усадить своего гостя к столу, но Легонтов объяснил, что на улице в экипаже нас ждет господин Васильев.
Попеняв Александру Матвеевичу, что он оставил человека мерзнуть на холоде, вместо того чтобы привести его с собой, я отказалась от продолжения трапезы. Тем более начинался предрождественский Филипповский пост и предаваться излишнему чревоугодию было бы просто грешно.
Уже выходя из дома, я зашла на кухню дать распоряжения прислуге и увидела, как кухарка, навалившись грудью на подоконник, с тоской рассматривает высокую мужскую фигуру, прогуливающуюся по тротуару у нашего подъезда.
— Этот-то, который из жандармов, опять тут как тут. Так под окнами и шастает, — прошептала она мне, скорбно качая головой. — Мне вот котлеты надо делать, а сердце не на месте! Того гляди, пересолю или пережарю. Ишь, повадился, аспид, к нашему дому, жизни никакой не дает…
Господин Васильев и вправду оказался видным мужчиной (тут кухарка не соврала, его даже можно было бы назвать красивым, хотя в наше время как-то не принято употреблять такие слова, говоря о мужчинах). Но его несомненная привлекательность ослаблялась подчеркнуто официальными манерами.
