Полина Дашкова - Пакт
Маша взяла сушку и с треском сломала ее в кулаке.
– Спасибо, что не сказал: ее сняли, а тебя поставили, но ты, Машка, в этом не виновата.
– Но ты правда в этом не виновата.
– Разумеется, нет, – Маша налила остывшей воды из чайника себе и Маю и произнесла быстро, со злой гримасой:
Я танцую лучше всех,ждет меня большой успех.Почему ж мне так паршиво,будто подлость совершила?
– Это что? – удивленно спросил Май.
– Стишок. Сочинился сам собой, когда я увидела новый список распределения ролей. Мне действительно паршиво, мне стыдно и очень жалко Лиду. Но я хочу танцевать Аистенка и буду танцевать премьеру, причем с тобой, а не с Борькой Прохоренко.
– Почему? Чем я лучше?
– А чем я лучше Лиды? Ну скажи!
– Скажу, – спокойно кивнул Май. – У Лиды идеальная техника, она великолепно работает. Но она работает, а ты танцуешь. У нее хороший прыжок. Но она прыгает, а ты летаешь. Я говорю это как твой партнер, а не как взбесившийся жеребец, который тут атаковал тебя.
– Скорее уж не жеребец, а злой петух, – Маша, наконец, улыбнулась.
Май тоже улыбнулся, взял ложку, принялся за кашу.
– Ну вот, молодец. Кушай и слушай. Тебе дали танцевать Злого Петуха, когда твои родители были уже давно арестованы. А Лиду решили снять с роли еще до ареста ее отца. Возможно, Пасизо сказала это, чтобы мне стало полегче, но вряд ли. Такие нежности не в ее стиле. С самого начала, когда распределяли роли, был выбор между Лидой и мной. Лида работает точно, аккуратно, техника у нее филигранная. У меня техника слабее, я позволяю себе спонтанные импровизации. Выбрали Лиду, а мне дали Пионерку. Но потом решили все поменять. Дело не в отце Лиды, а в ее коленке. У нее хондроматоз, хроническое воспаление коленного сустава. Они испугались выпустить на премьеру танцовщицу с хондроматозом. Важная премьера, явятся вожди, иностранные дипломаты. Мало ли что может случиться? Но если бы Лида танцевала Аистенка, ее никто не посмел бы тронуть, из комсомола не исключили бы. Кстати, ее оставили в труппе, в кордебалете.
– Ты так и не сказала, чем я лучше Прохоренко, – напомнил Май.
– Ты видел меня в дуэтах с другими, с Камалетдиновым, с тем же Прохоренко. И ты знаешь, чувствуешь, как я танцую с тобой. Зачем что-то еще говорить?
Май доел кашу, запил остывшим чаем и, перегнувшись через стол, прошептал:
– Машка, ты танцуешь со мной так, что мне кажется, будто ты меня очень сильно любишь. Это правда? Или я ошибаюсь?
Маша протянула руку, погладила его по голове.
– Правда. Люблю очень сильно. Ты мой самый лучший друг, мой главный и единственный партнер, но есть человек…
Май резко убрал голову из-под ее ладони и сразу обмяк, сгорбился, бессильно уронил руки.
– Значит, я ошибаюсь. Вот дурак! Ладно. Есть человек. Я его знаю?
– Нет, он не наш, не балетный, не из театра, никто его не знает, я никому… – она осеклась, вздрогнула.
Фанерная дверь перегородки бесшумно приоткрылась, из полумрака поблескивал любопытный Васькин глаз.
– Теперь ты дома ловишь шпионов? – крикнула Маша. – Ну-ка брысь!
Глаз исчез, дверь закрылась, но тут же опять открылась. Показалась Васина голова. Притворно зевнув, он произнес тягучим басом:
– Маня, ты чего орешь? Я вот уснул, а ты меня разбудила. Я чаю хочу.
– Хорошо, – она встала, взяла чайник.
Май прихватил грязные тарелки, поплелся за ней на кухню.
– Не спрашивай меня больше ни о чем, – прошептала она. – Я сама ничего не понимаю, и хватит, все, забыли.
– Ладно, забыли. Только скажи, он не из них, не из этих?
– Нет. Он сам по себе.
– Невозможно, – Май помотал головой. – Так не бывает.
– Что ты имеешь в виду?
– Здесь и сейчас никто не может быть сам по себе.
– Все, хватит, пожалуйста. Ты не ответил, придешь в понедельник на репетицию?
– Вряд ли. Я не смогу танцевать, когда она лежит в коридоре.
– А когда лежала в вашем гнилом подвале, мог? Ну допустим, ты не придешь. Что дальше? К ней тебя все равно не пустят.
– Попробую устроиться туда санитаром.
– И этим окончательно ее добьешь. Я помню, когда у нее был очередной приступ, я пришла к вам, она лежала и повторяла: «Маинька, танцуй, пожалуйста, танцуй!»
– Она и сегодня это сказала, – мрачно кивнул Май, – но я не могу, когда она там.
– Можешь. Если ты уволишься из театра, тебя арестуют. Но когда мы удачно станцуем премьеру, ты станешь солистом, у тебя появится возможность лечить бабушку совсем в других условиях, и вас, наконец, переселят из подвала. Кино, театр, особенно Большой, это витрина. Витрина должна сверкать. Киноартистов, балетных и оперных солистов не трогают. Поэтому в понедельник ты явишься на репетицию. Завтра я с тобой поеду в Склиф и дам, кому нужно, денег, чтобы ее положили в палату и выносили судно. Сегодня ты останешься у нас, постелим на полу в нашей с Васькой комнате.
Послышалось легкое покашливание, на пороге кухни стоял Карл Рихардович и улыбался.
– Добрый вечер, Машенька. Здравствуйте, Май. Может, будет удобнее у меня? На диване лучше, чем на полу.
– Да, спасибо, это отличный вариант, – поспешила ответить Маша.
На самом деле в их с Васей комнате, если уложить на пол третьего человека, то можно запросто наступить на него ночью, места между двумя кроватями совсем мало и лишнего матраца нет. Но отпускать Мая в таком состоянии в его подвал, тем более в ночь с субботы на воскресенье, когда соседи празднуют, ужасно не хотелось.
Май забормотал, что ему неудобно и сейчас он пойдет домой, но глаза у него закрывались, он еле держался на ногах.
– Идемте, дам вам чистое полотенце, – Карл Рихардович тронул его за плечо. – Примите горячий душ и как следует выспитесь. Утром расскажете мне, что с вашей бабушкой, подумаем, чем можно помочь. Вы уж простите меня, я невольно слышал ваш разговор на кухне, двери открыты. Ты, Машенька, все правильно говорила, но очень уж громко.
* * *Поздно вечером Илья забежал к мамаше на полчаса, узнал, что арестовали Верочку и Веточку, их комнату мгновенно заняла Клавка.
«Вот тебе и встреча в коридоре с товарищем Ежовым. Станешь тут суеверным!» – подумал Илья.
Разумеется, донос на старушек настрочила Клавка и выбрала их только потому, что ее комната была соседней, через стенку. Управдом выдал ей разрешение проделать в стенке дверь, и в квартире возился нанятый Клавкой плотник, стучал, пилил. Евгений Арсентьевич изнывал от приступа язвы, лежал в мамашиной комнате на диване, обмотанный вокруг пояса старой шалью. Мамаша крепко выпила, материла Клавку, грозилась отравить ее.
– Сынок, ну сделай что-нибудь, Верочка с Веточкой пропадут в тюрьме, сынок, помоги им, похлопочи, – повторяла Настасья, сидя на диване в ногах Евгеши и раскачиваясь взад-вперед.
– Настасья, с ума сошла? На что сына подбиваешь? – сипло зашептал Евгений Арсентьевич. – Хочешь, чтобы и его тоже? Берут, кто просит за арестованных, как сообщников берут, разве не знаешь? Начнет он хлопотать, сам пропадет, ты этого хочешь?
– Молчи, Евгешка! – рявкнула мамаша. – У моего Ильи должность ответственная, он ценный работник, он попросит, для него все сделают!
Но Евгеша не унимался, сел, свесил ноги с дивана, упрямо стукнул кулаком по коленке.
– Тем более если ответственная должность, сколько на его место желающих, а? Ради таких апельсинов с паюсной икрой мигом глотку перегрызут, только подставься! Смирно надо сидеть на должности!
– Ты-то, старый дурак, откуда знаешь? Чего за Ильюшу говоришь? Ну скажи ему, сынок!
– Мамаша, сейчас, именно сейчас, ничего нельзя сделать, – мрачно процедил Илья. – Потом, позже, может, удастся попробовать.
– О-ой, Пресвятая моя Владычица Богородица, – простонала Настасья, – когда позже-то? Пропадут они там, Божьи ласточки, передачу носила, не взяли, хер казенный в окошке: «Не положено, проходите, следующий», слова от него не добьешься, люди в тех очередях сутками дежурят, на морозе, с малыми детьми. Сынок, объясни ты мне, что ж это такое? Сколько еще упырю нужно кровушки? Сколько нужно, чтобы насытилась его гнилая утроба?
– Мамаша, все, молчи, молись про себя Пресвятой Богородице и молчи, – Илья обнял ее, погладил седую голову. – Я не могу помочь Веточке и Верочке, никак не могу, прости меня, от Клавки держись подальше, прекрати пить и болтать.
– Хорошо, сынок, я поняла, – она взглянула на него опухшими мокрыми глазами. – Ты меня прости, что пристаю к тебе с глупыми бабьими просьбами, прости дуру старую.
Прощаясь, он шепотом спросил Евгения Арсентьевича:
– Фамилия Клавки – Лисова?
– Лисина Клавдия Ивановна.
– Где работает?
– Машинистка в Краснопресненском райкоме комсомола, – Евгеша испуганно заморгал. – Илья, что ты собираешься делать?
– Не знаю. Еще не придумал.
Ничего он не мог придумать, как ни ломал голову. О том, чтобы вытащить Верочку и Веточку, он даже не мечтал. Знал, что пропали Божьи ласточки, из мясорубки нет пути. Сейчас никого не выпускают, разве что заведомых стукачей-провокаторов, но даже их крайне редко и неохотно, по капризу Инстанции.
