Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов

— Да, у меня действительно было слишком мало времени, чтобы познакомиться с вами близко, но великого дворецкого видно сразу, — тихо сказал Сомов. — Позволю себе смелость сказать, что я вами, Афанасий Степанович, восхищаюсь и мечтал бы быть таким, как вы. И… и если вам понадобится моя помощь, только дайте знать. Всё сделаю.

У меня перехватило горло, и я побоялся, что не смогу говорить — расплачусь.

— Благодарю, — вымолвил я наконец. — Благодарю, что вы решили меня не выдавать.

— Как я могу вас выдать, если я вас не видел, — пожал он плечами, поклонился и пошёл прочь.

От этой во всех отношениях примечательной беседы я несколько утратил бдительность и повернул за угол, не позаботившись предварительно посмотреть, нет ли кого в коридоре. А там оказывается, вертелась перед зеркалом горничная её высочества Лиза Петрищева.

— Ах! — пискнула Лиза, девица глупая, легкомысленная, да к тому же ещё уличённая в шашнях с фандоринским камердинером.

— Тс-с-с! — сказал я ей. — Тихо, Петрищева. Только не кричи.

Она испуганно закивала, и вдруг, развернувшись, бросилась наутёк с истошным воплем:

— Караул! Убивают! Он ту-у-у-ут!!!

Я метнулся в противоположную сторону, к выходу, но оттуда донеслись взбудораженные мужские голоса. Куда податься?

В бельэтаж, больше некуда.

В два счета взбежал по лестнице, увидел в полутемном проходе белую фигуру. Ксения Георгиевна!

Я застыл на месте.

— Где он? — быстро спросила её высочество. — Где Эраст Петрович?

Внизу грохотало множество ног.

— Здесь Зюкин! Отыскать! — услышал я чей-то начальственный бас.

Великая княжна схватила меня за руку.

— Ко мне!

Мы захлопнули дверь, и через полминуты по коридору пробежали несколько человек.

— Осмотреть комнаты! — скомандовал всё тот же бас.

Вдруг снизу раздались крики, кто-то завопил:

— Стой! Стой, паскуда!

Грянул выстрел, потом ещё один.

Ксения Георгиевна, ойкнув, покачнулась, и я был вынужден подхватить её на руки. Лицо у неё сделалось белым-белым, а глаза от расширившихся зрачков совсем чёрными.

На первом этаже зазвенело разбитое стекло.

Её высочество резко оттолкнула меня и бросилась к подоконнику. Я — следом. Мы увидели внизу тёмную фигуру, очевидно, только что выпрыгнувшую из окна.

Это был Фандорин — я узнал жилет.

В следующую секунду из того же окна выскочили ещё двое в штатском и схватили Эраста Петровича за руки. Ксения Георгиевна пронзительно вскрикнула.

Однако Фандорин проявил удивительную гуттаперчивость. Не высвобождая рук, он пружинисто изогнулся и ударил одного противника коленом в пах, а потом точно таким же манером обошёлся со вторым. Оба агента согнулись пополам, а Эраст Петрович лёгкой, стремительной тенью пересёк лужайку и исчез в кустах.

— Слава Богу! — прошептала её высочество. — Он спасён!

Вокруг дома забегали люди — некоторые в мундирах, иные в цивильном. Кто-то понёсся по аллее к воротам, другие бросились догонять беглеца. Но преследователей было не так уж много — пожалуй, с десяток. Где им угнаться в тёмном, просторном парке за шустрым господином Фандориным?

Насчёт Эраста Петровича можно было не тревожиться. Но вот что будет со мной?

В дверь громко постучали.

— Ваше императорское высочество! В доме преступник! С вами всё в порядке?

Ксения Георгиевна жестом велела мне спрятаться за шкаф. Открыла дверь, сказала недовольным голосом.

— У меня страшная мигрень, а вы так кричите и грохочете. Поймайте вашего преступника, а меня больше не беспокойте!

— Ваше высочество, по крайней мере, запритесь на замок.

— Хорошо.

Я услышал звук поворачиваемого ключа и вышел на середину комнаты.

— Я знаю, — лихорадочным шёпотом заговорила Ксения Георгиевна, зябко обхватив себя за плечи. — Всё это не правда. Он не мог совершить кражу. И ты, Афанасий, тоже на такое не способен. Я обо всем догадалась. Вы хотите спасти Мику. Я не прошу рассказывать, что именно вы задумали. Скажи только — я правильно догадалась?

— Да.

Она и в самом деле меня больше ни о чем не спрашивала. Опустилась на колени перед иконой и стала класть земные поклоны. Я никогда раньше не видел, чтоб её высочество проявляла такую набожность, даже в детстве. Кажется, она ещё и что-то шептала — вероятно, молитву, но слов было не разобрать.

Ксения Георгиевна молилась невыносимо долго. Полагаю, никак не менее получаса. А я стоял и ждал. Только убрал бутылку виски в саквояж. Не оставлять же её было в комнате великой княжны?

Лишь когда в доме все стихло и из парка, громко переговариваясь, вернулись преследователи, её высочество поднялась с колен. Подошла к секретеру, зазвенела там чем-то, а потом подозвала меня.

— Держи, Афанасий. Вам понадобятся деньги. У меня нет, сам знаешь. Но вот опаловые серьги и бриллиантовая брошь. Они мои собственные, не фамильные. Эти вещи можно продать. Наверное, они стоят много.

Я попытался возражать, но она и слушать не стала. Чтобы не ввязываться в долгий спор, который сейчас был бы совсем не ко времени, я взял драгоценности, твёрдо пообещав себе, что верну их её высочеству в целости и сохранности.

Затем Ксения Георгиевна вынула из шкафа длинный шёлковый кушак от китайского халата.

— Привяжи это к шпингалету и спускайся. До земли он не достанет, придётся прыгать. Но ведь ты храбрый, ты не побоишься. Храни тебя Господь.

Она перекрестила меня и вдруг поцеловала в щеку — я даже растерялся. И, верно от растерянности, спросил:

— Не передать ли что-нибудь господину Фандорину?

— Что я его люблю, — коротко ответила её высочество и подтолкнула меня к окну.

До земли я добрался без членовредительства. Парк преодолел тоже без приключений. У ограды, за которой располагалась Большая Калужская улица, почти пустая в этот вечерний час, остановился. Выждал, когда поблизости не будет прохожих, и очень ловко перебрался на ту сторону — в искусстве лазания через заборы я определённо добился немалых успехов.

Однако как действовать дальше, было неясно. Денег у меня так и не появилось, даже извозчика не наймёшь. И куда, собственно, ехать?

Я остановился в нерешительности.

По улице брёл мальчишка-газетчик. Совсем ещё недоросток, лет девяти. Кричал что было мочи, хотя покупать его товар здесь вроде бы было некому:

— Свежий «Грошик»! Газета «Грошик!» Газета объявлений! Кому кавалера, а кому неве-есту! Кому квартеру, а кому хорошее ме-есто!

Я встрепенулся, вспомнив о пари с Фандориным. Зашарил по карманам в надежде отыскать завалявшийся медный грош или копейку. За подкладкой лежало что-то круглое, плоское. Старинная серебряная монетка, петровский алтын.

Ну да ничего, авось в темноте не заметит.

Я подозвал газетчика, выдернул у него из сумки сложенный листок, кинул в кружку серебро — зазвенело не хуже, чем медь. Мальчишка как ни в чем не бывало поплёлся дальше, выкрикивая свои неуклюжие вирши.

Подойдя к фонарю, я развернул серую бумагу.

И увидел — на первой же полосе, прямо посередине, вершковыми буквами:

Мой орёл! Алмаз мой яхонтовый! Прощаю. Люблю. Жду весточки.

Пиши на Почтамт, предъявителю казначейского билета № 137078859

Оно, то самое! Никаких сомнений! И ведь как ловко составлено — никому постороннему, кто про алмаз и обмен не знает, и в голову не придёт!

Но увидит ли Фандорин эту газету? Как ему сообщить? Где его теперь искать? Вот незадача!

— Ну как? — раздался из темноты знакомый голос. — Вот что значит н-настоящая любовь. Это страстное объявление напечатано во всех вечерних газетах.

Я обернулся, потрясённый такой счастливой встречей.

— Ну что вы, Зюкин, так удивились? Ведь ясно было, что, если вы сумеете выбраться из дому, то полезете через ограду. Я т-только не знал, в каком именно месте. Пришлось ангажировать четырех газетчиков, чтобы разгуливали вдоль забора и погромче выкрикивали про частные объявления. Вы непременно должны были клюнуть. Всё, Зюкин, пари вы проиграли. Плакали ваши замечательные подусники с бакенбардами.

17 мая

Из зеркала на меня смотрела одутловатая, пухлогубая физиономия с намечающимся двойным подбородком и противоестественно белыми щеками. Лишившись усов, расчёсанных бакенбардов и пышных подусников, моё лицо словно бы вынырнуло из-за облака или из тумана и предстало передо мной голым, очевидным и незащищённым. Я был потрясён этим зрелищем — казалось, я вижу самого себя впервые. В каком-то романе я читал, что человек по мере прожитых лет постепенно создаёт собственный автопортрет, нанося на гладкий холст своей доставшейся от рождения парсуны узор из морщин, складок, вмятин и выпуклостей. Как известно, морщины могут быть умными и глупыми, добрыми и злыми, весёлыми и печальными. И под воздействием этого рисунка, наносимого самой жизнью, одни с годами становятся красивее, а другие уродливее.