Елена Ярошенко - Две жены господина Н.
— Могло, поверьте мне, очень даже могло! Я хоть и не люблю прятаться за чужими спинами, но участие в этом деле чревато для меня серьезными неприятностями… Так что спасибо вам, голубчик, прикрыли, можно сказать… Но поскольку уж мы-то с вами знаем, что без меня и глупости моей тут не обошлось, так я теперь кое-какие меры принимаю приватным порядком, так сказать, во исправление… И у меня, заметьте, появились важные новости!
Антипов перешел на загадочный шепот:
— Об известной вам особе! Но — тсс! Это дело секретное, так что прошу вас — одевайтесь, и пойдемте-ка пройдемся, поговорим с глазу на глаз. Без посторонних ушей, так сказать…
— Да в доме никого нет, кроме двух слуг, которым я вполне доверяю.
— Доверие дело хорошее, однако береженого бог бережет! Одевайтесь, одевайтесь, голубчик! Метель улеглась, погодка ясная. Пойдемте, прогуляемся, все обсудим, а потом, глядишь, в трактирчик какой завернем — по рюмашке с морозца пропустить.
На улице и вправду было очень хорошо — тихий, безветренный вечер, легкий морозец, только-только выпавший снег похрустывает под ногами и играет под светом фонарей голубыми искорками…
Дмитрий, сам того не ожидая, гулял с удовольствием, чувствуя, как легкие наполняются свежим зимним воздухом…
— Я ведь, признаюсь уж теперь, задним числом, тогда еще заподозрил что-то неладное, да только праздничная расслабленность подвела… Не ожидал, чтоб этак-то все повернулось. Мой грех, впредь буду в таких делах внимательнее. Что бы мне тогда с полицейскими сводками свериться? Хотя полицейские описания — дело весьма несовершенное, — говорил Антипов. — Разыскивается по линии жандармского управления некая девица — и что? «Волосы рыжеватые, черты лица правильные, телосложение нормальное, особых примет нет», — хватай любую встречную, не ошибешься. А эта Мура — вроде бы как ваша давняя знакомая, чуть не с детских лет…
— Я понимаю, Павел Мефодьевич, что свалял страшного дурака!
— Ну не без того… Однако что толку в поздних сожалениях, надо думать, что предпринять, чтобы с честью из этого дела выйти. Тогда, после убийства в «Феодосии», дамочка ваша ноги из Москвы сделала, что естественно. Но сколько я господ-террористов знаю — ненадолго, они после убийств годами не скрываются, как нормальные люди. Неделя-другая пройдет, глядь, уже новое дельце замыслили, револьверчик пристреливают или бомбочку динамитом заряжают… И мимо Москвы еще никто из них не проезжал. Я был уверен, что она со дня на день опять в Первопрестольную заявится, и негласно велел своим людям проследить за вокзалами и кое-какими гостиницами, чем черт не шутит… Дело по ее поимке не совсем в нашей компетенции, ею политический сыск официально занимается, а не уголовный. Однако нам, по родственности служб, помощь жандармам оказывать не возбраняется, совсем напротив. Так вот, к чему я веду… Некая дама, весьма схожая наружностью с Марией Веневской, прибыла в Москву и под именем французской подданной Дианы Дюморье остановилась в «Славянском базаре» на Никольской. Правда, стопроцентной уверенности, что это Веневская, у меня нет. Хоть я и видел ее тогда в вашем доме, но теперь, издали, опознать не смог. Та была барышня скромненькая, в клетчатом платьице, с пучком на затылке, вроде курсистки. А эта — такая дама, фу ты ну ты… Парижские туалеты, страусовые боа, шляпа пол-лица скрывает, вуаль густая опять же… И повадка совсем другая, на дорогих кокоток смахивает… Даже ходит эта Дюморье так, словно мужские взгляды подманивает. Можно было бы ее задержать на предмет установления личности, да ведь иностранка… Ну как ошибка выйдет? Не расхлебаешь потом… У меня предложение такое — вы, Дмитрий Степанович, издали на эту дамочку гляньте, вы ведь ее в любой шляпе узнаете?
— Конечно, узнаю.
— Вот и чудно. Только осторожно, не спугните. Она обычно почти до полудня спит, а потом в город выходит. Так вот, между двенадцатью и часом ее подкараульте где-нибудь на Никольской и рассмотрите издали. Если это Веневская, мои орлы ее сцапают, а я в рапорте отпишу, что с вашей помощью задержана опасная террористка, находящаяся в розыске за убийство. Глядишь, ваше начальство и подобреет, дело против вас закроет, и вернетесь вы, голубчик, с честью на службу в окружной суд.
— Павел Мефодьевич, но я же не могу выслеживать женщину, с которой был близок, чтобы передать ее в руки жандармов… Это просто невозможно! Я не могу…
— Дмитрий Степанович, что за неуместная щепетильность! А когда вы гнались за ней по коридорам «Феодосии», вы что хотели — по головке ее за убийство погладить? Вы юрист, слуга закона, значит, о личных чувствах умейте забыть. Убийца должна быть наказана, будь она хоть близкая вам женщина, хоть мать родная — закон это закон, и исключений в нем быть не может… Ну так что, вон окна трактира светятся. Зайдем перекусить?
— Пожалуй.
— Вот тут вы молодцом! А то придумали — не есть, не пить… Да вы хоть совсем голодом себя заморите — толку с этого не будет. Дело нужно делать, дело! Такая у нас с вами служба. Вы что думаете, эти господа-революционеры жалеть вас будут? У них ни к кому жалости не найдется… Что только бомбисты эти проклятые по всей стране творят! Вспомните хоть, как прошлым летом в Петербурге дачу премьер-министра на воздух подняли, все газеты об этом писали, о прочих террористических делах уж и не говорю… Революционеры-то все кричат, что они — за народ радетели, а что народу за прок, если людей десятками убивать да увечить, не щадя и детей малых?
Глава 23
Август 1906 г.Лето 1906 года семья министра внутренних дел Петра Аркадьевича Столыпина, назначенного в июле еще и на пост председателя Совета министров и совмещавшего теперь эти две должности, проводила на казенной даче на Аптекарском острове в Петербурге.
Родным Петра Аркадьевича в Петербурге не нравилось. Не нравился этот дом, его казенная обстановка, вышколенные курьеры, швейцары и лакеи, полагавшиеся главе правительства по должности, но казавшиеся его близким излишне официально и даже враждебно настроенными… Все в жизни семьи Столыпиных изменилось. Даже старые преданные слуги-литовцы, Франц и Казимир, вывезенные из ковенского имения, заменили теперь обычное домашнее обращение «Петр Аркадьевич и Ольга Борисовна» на строгое и сухое «ваше высокопревосходительство».
Но самым неприятным была относительная несвобода — гулять членам семьи разрешалось только по дачному саду, окруженному высоченным глухим забором и прозванному детьми «тюрьмой»… Глава правительства и министр внутренних дел как никто другой знал о разгуле терроризма в стране и боялся за свою семью, но дети Столыпина не могли понять, почему они все время должны проводить рядом с домом.
Редкие поездки в город были неприятными — за воротами дачи обычно прогуливались группки каких-то парней, которые злобно оглядывали экипаж премьер-министра и отпускали ему вслед вызывающе громкие замечания: «Хороша колясочка, скоро она нам на баррикады очень даже пригодится!»
К тому же дети видели теперь отца совсем недолго и только за завтраком или за вечерним чаем — он был слишком загружен делами, чтобы по-прежнему уделять им много внимания.
Кузина Петра Аркадьевича, графиня Орлова-Давыдова осуждала двоюродного брата за излишнюю увлеченность государственными делами.
— Я не знаю, как можно работать без отдыха? — говорила она. — В Англии все государственные деятели посвящают вечер после обеда исключительно семье и удовольствиям.
Отец графини служил когда-то послом России в Лондоне, и с тех пор она привыкла устраивать жизнь на английский лад.
В субботу, 12 августа, у председателя Совета министров был приемный день, когда каждый мог явиться на его дачу и лично передать свое прошение. В такие дни на Аптекарском собиралось огромное количество людей самых разнообразных сословий, имевших просьбы к главе правительства.
Близкие премьер-министра занимались между тем своими обычными делами. В три часа дня Маша Столыпина, учившая младшую сестренку Олечку азбуке, закончила урок и поднялась вместе с Олей на второй этаж. В верхней, матушкиной гостиной, лежала на кушетке Елена Столыпина, еще не вставшая на ноги после недавно перенесенного тифа. Гостившая в доме Столыпиных княжна Маруся Кропоткина, подруга старшей дочери премьер-министра, пыталась развлечь больную, читая вслух какую-то книгу.
Маша оставила Олечку с ними и пошла по коридору в свою комнату. Вдруг все вокруг затряслось, раздался ужасающий грохот, и на месте двери, в которую она хотела войти, Маша увидела огромное отверстие в стене, а дальше вместо комнаты — набережную, деревья и реку. От ужаса девушка остолбенела…
В этот момент в коридоре появилась мать, Ольга Борисовна, с искаженным лицом и совершенно белой от известковой пыли головой.
