Наталья Андреева - Бездна взывает к бездне
– Ничего в ее комнате нет, – тихо сказала Жюли. – Никакой записки. Я смотрела.
«Врет, – подумала Шурочка, кинув внимательный взгляд на сестру. – Жюли взяла записку и, скорее всего, сожгла. Надо у нее об этом спросить. Мне она не солжет, не посмеет».
– А может, и впрямь, несчастный случай? – приободрился Иванцов. – Умом бедняжка не отличалась. Вот и…
– Конечно же это случайность! – вторила ему Софи. – Но ведь все равно у нас в доме будет траур!
– Что, так замуж не терпится? – усмехнулась Шурочка. – Что ж, твой Осинкин дворянской честью не дорожит, он и это проглотит.
– Ты мне завидуешь! – закричала Софи. – Вы все мне завидуете! И она завидовала, потому и утопилась! Ненавижу вас всех! Ненавижу! Поскорей бы уехать отсюда!
– Замолчи ты, дура, – поморщился Иванцов. – Будто мне не хочется, чтобы ты отсюда поскорее убралась. Одним ртом меньше. Значит, так и порешим. Не утопилась она, а пошла гулять. Да с берега и упала. А шаль за ветку зацепилась. Случайность, мол. Так и соседям объявим. Не реви, Софья. Траур долго блюсти не будем. А тебе приданого больше достанется.
Софи тотчас перестала рыдать. «Да есть ли в этом доме любовь?! – в отчаянии думала Шурочка. – Или же только расчет? Один лишь расчет? Мы же сестры! Родные сестры! Вот до чего довело нас соперничество за женихов! Вот до чего довело такое воспитание!» Только Жюли была искренна в своих чувствах и, коротко вздохнув, сказала:
– Отмолю. Она, бедняжка, была все равно что ангел. Бес попутал. Синеглазый бес.
Казалось, что скандал можно было замять, если придерживаться версии Василия Игнатьевича. Решили собрать дворовых и объявить, что с барышней Долли случилось несчастье. В суматохе никто и не вспомнил о больной барыне. А ведь дверь в ее комнату была приоткрыта! Прислуга не стеснялась обсуждать случившееся с барышней Долли. Барин-то врет, она сама утопилась! Но велено всем об этом молчать. Кто-то уже распустил и слух о том, что Долли на днях встречалась в саду с синеглазым барином, с Сержем Соболинским. Да и по ночам тайно выбегала в сад, в беседку. Глаза и уши есть повсюду.
Часам к двум Василий Игнатьевич вспомнил и о больной жене. Надобно было объявить ей о несчастье и сделать это со всей осторожностью. Войдя к жене в комнату, Василий Игнатьевич удивился ее полной неподвижности. И закричал:
– Варька! Парашка! Лекаря сюда! Послать за ним, живо! Барыня почти не дышит!
Видно, Евдокия Павловна услышала о том, что Долли покончила с собой, и ее разбил еще один удар. Не выдержало больное сердце, ведь самоубийство – тяжкий грех. Сама Евдокия Павловна воспитывалась в строгой вере и так же воспитывала своих дочерей. Ошибки молодости были не в счет, она полагала, что давно уже их отмолила. Теперь же на ее глазах было разрушено все. Младшая дочь перестала повиноваться, хозяйство пришло в упадок, имение уплыло из рук, муж крепко запил. Удар, нанесенный Долли, оказался последним. Евдокия Павловна впала в беспамятство, и теперь послали даже за священником. Все в доме понимали, что барыня умирает. За одной трагедией тут же последовала другая.
Жюли, еще недавно молившаяся за сестру, теперь сидела у постели умирающей матери и все ждала, что та придет в сознание. Ее надо было исповедовать и причастить. Пришел лекарь, потом священник. Один тут же ушел, а другой остался. Теперь они с Жюли ждали. Это ожидание поглощало Жюли целиком. Она ловила каждое движение матери, каждый ее вздох, но тщетно. Ближе к ночи, так и не придя в сознание, Евдокия Павловна тихо скончалась. Целой эпохе в имении Иванцовых пришел конец.
Василию Игнатьевичу с трудом, но удалось убедить отца Иннокентия в том, что с Долли произошел несчастный случай. Гуляла, мол, вечером по берегу озера, да и упала случайно в воду. Подключилась и Жюли, любимица батюшки. Ее кротость и набожность отец Иннокентий всем остальным прихожанам ставил в пример. Пообещали щедрые пожертвования церкви, и батюшка, согласившись закрыть глаза на некоторые обстоятельства смерти Долли, принял решение отпевать обеих в один день. И Евдокию Павловну, и Дарью Васильевну. Помещик Иванцов вздохнул с облегчением.
Только в день похорон Шурочка решилась поговорить с Жюли. В доме теперь был траур, все оделись в черное, а в гостиной стояли два гроба. Ждали священника. Сестры, одна светленькая, другая темненькая, обе в трауре, вышли в сад, в руках у старшей была Библия.
– Ты хотела меня о чем-то спросить, Саша? – печально посмотрела на нее Жюли.
– Да. Скажи, Лежечев тебе не писал?
– Когда?
– После того, как поспешно отсюда уехал.
– Нет, я ничего от него не получала, – отрицательно покачала головой Жюли.
– Значит, ты ничего не знаешь…
– Что именно?
– Он ведь мне все рассказал. О том, что вы хотели у… Взять алмаз из кабинета графа.
– Он тебе так сказал?
– Да. Юля, ты главного не знаешь. Ведь камня там не было, когда Владимир вошел в кабинет! Алмаз вовсе не у него!
– Как так? – вяло удивилась Жюли.
– Да ты теперь и сама об этом знаешь. Давай-ка сядем. – Шурочка потянула ее на скамейку. – Я понимаю, что не время сейчас. Но я должна знать. Скажи мне, что ты видела?
Сестра покорно присела рядом и вздохнула:
– Она теперь умерла.
– Кто? Долли?
– Маменька. Это ведь ее я видела на коридоре. Помнишь? Мы услышали шаги, и я пошла глянуть, кто там? Мы думали, что это граф со своими людьми, но это была маменька. Она хотела идти в кабинет, но тут увидела меня.
– Ах, вот оно что… – протянула Шурочка. – Значит, маменька позарилась-таки на алмаз, но тоже опоздала! Вот почему она требовала у тебя камень! Ну, теперь мне все понятно! Она думала, что это ты его украла! И требовала, чтобы ты с ней поделилась! Но если это не ты, то есть не Владимир, если не маменька, если не Серж, тогда кто?
– Сашенька, не все ли равно? – отвела глаза Жюли.
– Я вижу, что ты знаешь. Была записка, так? Можешь молчать. Ты ее сожгла? Да? Впрочем, ты права. Но мы должны вернуть алмаз хозяину!
– У него нет хозяина, – покачала головой Жюли.
– Но граф…
– Не об этом надо сейчас думать. – Сестра поднялась со скамьи. – У нас нынче похороны. Я взяла на себя тяжкий грех: солгала священнику. Впервые в жизни. Но я сделала это ради сестры. Мне теперь надо много молиться.
– Юля! – Шурочка тоже поднялась. – Ведь ты же любишь его!
– Ах нет! – Жюли сразу поняла, о ком идет речь. О Владимире Лежечеве.
– Любишь! Почему ты ему об этом не скажешь?
– Да зачем? Он ведь любит тебя.
– Нет, больше уж не любит.
– Что случилось? – насторожилась Жюли. – Что ты ему сказала?
– Я ему такого наговорила…
– Поезжай к нему немедленно и извинись! – потребовала сестра.
– Юля, о чем ты? У нас же нынче похороны! Скоро и так вся округа будет здесь!
– Нет, поезжай!
– Почему ты хочешь, чтобы я вышла за него замуж?
– Я хочу, чтобы он был счастлив.
– Я не могу быть его женой, – тихо сказала Шурочка. – Это невозможно. Но если это твое желание…
– Я настаиваю!
Когда речь заходила о Владимире Лежечеве, Жюли становилась похожа на тигрицу. Как же она его любила!
– Хорошо, – кивнула Шурочка. – Я к нему поеду.
– А теперь оставь меня, пожалуйста, одну. Я хочу помолиться.
– Уж не в монастырь ли ты собралась? – прищурилась Шурочка. – Хватит нам одной Офелии! Не вздумай похоронить себя!
– Сашенька, разве ты не видишь, что в этом доме оставаться невозможно? Мы разорены. Маменьки больше нет, Софи скоро выходит замуж и уезжает.
– Да, в этом ты права, – кивнула она. – Оставаться здесь нельзя. Это все равно что лечь заживо в могилу.
– Не кощунствуй! – вздрогнула Жюли.
– А ты не вздумай хоронить себя в монастыре! Боже, что за день! Что ни слово, то о смерти!
Тут Шурочка увидела, как от дома по тропинке к ним идет Софи. Несмотря на траур, она вовсе не выглядела несчастной. Весь ее вид выражал нетерпение. «Поскорее бы все это закончилось! Поскорее бы снять с себя черное платье и надеть наконец белое!» – читалось в ее взгляде. Едва Софи подошла, Жюли тут же исчезла. Она ходила теперь неслышно, как тень, и Шурочка всерьез начала беспокоиться за любимую сестру.
– Сашенька, – сказала Софи слащавым голосом. – Помнишь те дивные бриллианты, которые одолжил тебе его превосходительство на именины Федосьи Ивановны?
– Я их давно уже вернула графу.
– Может быть, ты попросишь его сиятельство о маленьком одолжении? – еще слаще пропела Софи. – Моему свадебному платью недостает какого-нибудь броского украшения. Я согласна и на браслет с диадемой, – поспешно добавила она. – Не могу же я венчаться, как какая-нибудь крестьянка! Без драгоценностей и в простеньком платьице!
– Тебя только это сейчас волнует? – прищурилась Шурочка.
– Конечно! Ох, я вовсе не то хотела сказать… Но им ведь уже все равно. Я говорю о маменьке и сестрице. Они уже умерли. А я живая!
«Они с Осинкиным, похоже, идеальная пара, – подумала Шурочка. – Напрасно я за нее беспокоилась. Разумеется, ей надо выходить за него. Как все-таки люди друг друга находят! Каким-то непостижимым образом! Всего-то два вечера танцев! Но они друг друга, похоже, поняли с полуслова!»
