Николай Свечин - Московский апокалипсис
Вдруг прямо над головой каторжника загудело. Он вздрогнул от неожиданности. Что такое? Благовест в сожжённой Москве? Ахлестышев огляделся и понял, что стоит перед церковью святого Евпла. На колокольне заливались колокола, в воздухе разносился врачующий душу звон. Пётр вспомнил рассказ Степаниды Тюфякиной. Некий храбрый священник, понимающий, как трудно сейчас москвичам без пасторского слова, сделал невозможное. Он добился у французского коменданта разрешения на возобновление богослужения в церкви на Мясницкой, и эти службы идут уже полмесяца[70]. Не раздумывая, партизан вошёл в храм…
Духовно укреплённым Ахлестышев вернулся в свой подвал. Написал там донесение о Лористоне и о поручении наладить тайную связь с Кутузовым, которое граф Полестель получил от самого императора. Эта история очень смущала разведчика: в русском командовании шёл какой-то разлад. Он знал, что есть сильная неприязнь между Кутузовым и его начальником штаба генералом Бенигсеном. Возможно, разлад идёт отсюда, и новость – не более чем сплетня… Кому же тогда послать рапорт? После долгих раздумий он написал на конверте: “Полковнику Толю, строго секретно, лично”. Умный немец разберётся…
Закончив с писаниной, Ахлестышев приказал Саше вооружиться пистолетами и идти с ним. Друзья явились на Лубянку и разыскали Большого Жака – сержант-майора Анжильбера. Они встретились, как добрые приятели. На прошлой неделе у Жака был день рождения, и Саша поднёс ему порядочный бочонок рома. Великан поэтому начал с благодарностей, но Пётр остановил его. Они сидели втроём в уютно обставленной комнатке сержант-майора. Каторжник кивнул другу, и тот плотно прикрыл дверь. Жак сразу посерьёзнел.
– Что-то случилось?
– Да. Мы пришли просить о большом одолжении.
– Слушаю.
– Завтра мы хотим похитить с Кремлёвской гауптвахты своего товарища. Нужна ваша помощь.
Фланкёр опешил.
– Помочь в побеге русского? Я?
– Да. Иначе его казнят.
Жак помолчал, потом спросил:
– Что натворил этот человек?
– Он офицер, оставленный в Москве с секретным поручением.
– То есть, русский лазутчик?
– Да.
– Как же я могу ему помочь? А моя присяга? А честь мундира? Нет, видно, вы сошли с ума, если явились ко мне с таким предложением! Единственное, что я могу для вас сделать, это никому не передавать нашего разговора. А теперь уходите!
Саша-Батырь, не понимая ни слова из сказанной речи, догадался, что Жак отказывает. Он взял руку француза в свою огромную ладонь, дружески сжал её, заглянул в глаза и сказал по-русски:
– Жак! Товарищ! Очень надо!
Фланкёр смешался. Два больших человека сидели плечо к плечу и смотрели друг на друга. Наконец сержант-майор воскликнул жалобно:
– Но присяга!
– Жак, – ровным голосом начал Ахлестышев. – Представьте себе, что в ваш уютный родной город Баккара пришли русские завоеватели. Они сожгли город, ограбили его жителей, изнасиловали женщин, осквернили храмы… И не уходят, продолжают свои бесчинства. Что бы лично вы, господин Анжильбер, тогда делали?
– Начал бы резать ваших по ночам, – твёрдо ответил француз.
– А как вы думаете, чем по ночам занимаемся мы с Сашей?
– Тем же самым; я давно об этом догадываюсь.
– Оглянитесь вокруг себя, посмотрите, что вы сотворили с Москвой. И ответьте, положа руку на сердце: мы правы?
– Да, – глухо сказал Жак. – Мне стыдно за наше войско, оно сделалось стаей диких зверей. И не мне одному стыдно…
– Так помогите нам спасти товарища. Даю слово, что мы никого из ваших при этом пальцем не тронем!
Француз впился глазами в русского.
– Нашей крови не прольётся?
– Слово дворянина.
– Это хорошо… Что я должен сделать?
– Завтра в десять утра вместе с Кулевриной подъехать в экипаже к дому на Остоженке. Тому, где вы хлопотали за Мортиру… Помните?
– Да. Как она, кстати? Славная душа!
– С Мортирой всё в порядке. Надо взять её в коляску и отвезти девушек на Пречистенку. Там они пересядут в другой экипаж, а вы можете покататься. Через два часа на том же месте вам вернут обеих дам.
– И всё?
– Нет. Если на другой день вас спросят, чем вы занимались эти два часа, скажете: любовью с Мортирой Макаровной. И она никуда не отлучалась.
– А чем прекрасная Мортира будет заниматься эти два часа на самом деле?
– Отвлекать караул.
– Вы бессердечный человек, Пьер! Что, если её схватят?
– Меня расстреляют, а её, скорее всего, отпустят.
Жак осёкся.
– Ну, мы договорились? – спросил Ахлестышев.
– Да. Помните – вы дали слово, что никто из французов не пострадает во время побега!
– Разумеется. Не устроим же мы резню в Кремле! Всё будет сделано тихо.
Простившись с Жаком, друзья отправились дальше. Теперь их путь лежал в Волчью долину. Придя в родную слободу, налётчик первым делом ввалился в пивную и крикнул с порога:
– Где Тетей?
– На делопроизводстве, – ответили вардалаки.
– Живо его сюда!
Ребята побежали исполнять приказание. Через полчаса комендант слободки явился. Обнялся с Батырем, поручкался с их благородием и спросил досадливо:
– Чё случилось-то? От такого хабара оторвали…
– Потом довершишь, – строго ответил главный вардалак. – Скажи: у нас в дуване[71] деньги есть?
– Эх-ма… – взялся за бороду Тетей. – А сколько надо?
– Косуху рыжиков[72].
– Косуху?! – ахнул налётчик. – Побойся бога, Лександра Калиныч! У меня, чать, не Монетный двор!
– Так есть или нет?
– А когда надо?
– Прямо сейчас.
Комендант сделал было отчаянное лицо, но Саша пресёк спектакль.
– Это для скупа. Талыгая нашего нужно отначить[73]. Ну? Есть?
– Шут его знает… А финаны[74] не сойдут?
– Нет.
– А…
– Неси, что велю!
Тетей ушёл и скоро вернулся с крепким холщовым мешком.
– Вот. Рыжьё я отдельно складывал.
– Вываливай на стол.
Ахлестышев с Батырем начали разбирать груду золота и сразу запутались. Монеты были самого разного достоинства: простые и двойные червонцы, пятёрки и десятки, лобанчики, наполеондоры, прусские марки, австрийские талеры… Попалось даже несколько редких двухрублёвых монет Екатерины Первой! Больше всех в мешке оказалось империалов нынешнего царствования. Их и стали отбирать, складывая в столбики по десять штук. Соорудили сто таких столбиков и ссыпали в кожаный мешок. Тетей стоял рядом и скорбно наблюдал за происходящим.
Завязав кошель, Саша объяснил товарищу:
– Иначе того офицера стрельнут.
– А возврат сорги предусмотрен, али как? – желчно поинтересовался комендант. – Офицеров на свои кровные начали уже выкупать… На это, чай, православный царь есть! У него казна поболе нашей будет!
– Из моего слама[75] забирай, пока не восполнишь.
– Вот! – Тетей сделал неприличный жест. – Я тоже понятие имею! Поровну будем перед обществом долг нести. Запишу на тебя пять сотен, и на себя пять сотен. Ребятам объясню.
– Чего ж тогда скандалишь? – удивился Батырь.
– А ты хотел косуху рыжиков запросто так получить, без выговора? – ухмыльнулся старый головорез. – Нет, побраниться-то надо маненько…
Все трое выпили водки за удачу опасного предприятия, и партизаны отправились к себе. Поскольку они несли крупную сумму, Тетей выделил им в конвой шестерых вардалаков, что видом пострашнее. Завидев такой эскорт, французы почтительно расступались.
Занятый хлопотами, Пётр заснул лишь под утро. На душе у него было спокойно: после молитвы в храме он уверовал в успех. Через три часа каторжника разбудили. В подвал спустился седобородый старичок с большим узлом в руках. Это был гримёр крепостного театра Апраксина, что на Знаменке, лучшего из помещичьих театров Москвы. Каторжника усадили под лампу и старик начал над ним колдовать. Опытной рукой гримёр преобразил Петра. Рыжий парик с вызывающим коком хорошо дополнили усики в стиле карточного шулера. Старик тонко прорисовал веснушки на лице и даже на кистях рук. Нарыжил тонкой кисточкой брови и ресницы, осмотрел внимательно, что получилось, и сказал:
– Взгляните на себя.
Ахлестышев придвинул зеркало. Оттуда на него пялился молодой выжига. Такой наружности, что хотелось проверить, на месте ли кошелёк…
– Побольше наглой развязности, – посоветовал гримёр и ушёл, не взяв за работу ни копейки. Отчаянов с трудом уговорил его принять каравай хлеба и приличный шмат сала.
Затем Ахлестышев занялся платьем. Он надел голубые, как небо, панталоны, следом жилет розового атласа и пюсовый фрак[76] кирпичного цвета. Пустил по жилету крест-накрест сразу две цепочки, густо обвешанные брелоками. Приладил на грудь батистовой рубашки огромную запонку с кричащим солитёром. Натянул сапоги с гусарским вырезом и кисточкой спереди. Нахлобучил шляпу а ля Сандирильон. И завершил костюм большой песцовой муфтой, которую светские франты называли “манька”.
