Стэл Павлоу - Троянский конь
Маниакальная страсть к кровавым жестокостям собрала всех на увечной груди великой шлюхи. Я видел застывшие взгляды мужчин, души которых опьянели от отвратительной бесконечной бойни.
Война ради удовольствия. В каком же извращенном мире я родился на этот раз! У греков тоже были игры, но не такие. Что же такое в натуре римлян заставляет их жаждать крови? И если это не зловоние Атанатоса, которое разлилось по полям и отравило души столь многим своей отвратительной заразой, тогда на что осталось надеяться человечеству?
Позади меня раздался скрип и грохот цепей, колес и рычагов, пришедших в движение. Из ям под помостами пахнуло паленой шерстью и горелым мясом тигровых лошадей и медведей, которых загоняли в клетки раскаленными кочергами, светившимися в темном провале открывающихся ворот.
Рабы гнули спины, поворачивая тяжелое колесо из массивного дерева и натягивая канаты, чтобы открыть ворота. Но воину, стоявшему за воротами, не терпелось ворваться в безумие битвы. Он подкатился под нижний край ворот ловко, как акробат, и прыгнул прямо ко мне. Я увидел перед собой воплощение этрусского демона Харуна, мучителя душ в подземном мире.
Явился ли он сюда, чтобы сражаться? Я не мог понять. Мы обошли поверженного самнита, лязгая металлом. Толпу это развеселило, и она наконец проявила ко мне благосклонность,– похоже, Харун явился лишь для того, чтобы прижечь труп и убедиться, что самнит не притворяется мертвым.
Самнит, который давно лежал без сознания на мокром от крови песке, сразу задергался, как только раскаленный металл коснулся его плоти. Он закричал – и обрек себя на смерть. Харун набросился на него, наказывая за трусость. Один миг – и демон перерезал самниту горло.
Я развернулся и поднял гладиус, но Харун пришел сюда не ради меня. Он метнулся в гущу побоища, чтобы расшевелить раскаленным железом мертвецов, лежавших по всей арене, от стены до стены.
Среди диких воплей и ропота толпы я различил голос, кричавший мне из темноты:
– Убирайся оттуда, дурак, твое выступление закончилось!
Значит, вот так проста моя несчастная жизнь.
Я пригвоздил свою душу к телу. Я не знал отдыха. Я смотрел сквозь глаза своих предков и делил с ними мгновения череды жизней до тех пор, пока не вернулся, подобно огненной комете, горевшей над семью холмами Рима в ту ночь.
Уже не первую ночь я смотрел на полыхающее небо сквозь прутья решетки на окне моей тюрьмы и не надеялся, что эта ночь станет последней.
Из-за стены, исписанной именами погибших бойцов, раздался негромкий голос:
– Сегодня ты снова искал его на арене, Аквило?
Иудей Самуил был жив. Это было удивительно, учитывая все то, что я видел. Аквило – мое имя в этой жизни. Однако я охотнее откликался на прежнее имя.
Я прильнул к решетке, взволнованный тем, что кто-то, кого я знаю, по-прежнему со мной.
– Ты жив.
– Едва,– ответил Самуил слабым голосом, преодолевая боль.– Ах, мой меланхоличный грек с расстройством рассудка. Тебе не стоит так волноваться. Ты найдешь того вавилонского мага, с которым у тебя разногласия.
– Разногласия? – Я засмеялся и сел на холодный и твердый каменный пол. Мерцающий красноватый свет факелов освещал снаружи наши клетки, и я подтянул поближе мех, чтобы согреться в эту холодную декабрьскую ночь.– Наша вражда – это не разногласия, а нечто гораздо большее.
– Говоришь, это сделали с тобой твои боги?
– Не говори мне о богах,– с презрением ответил я.– Они для меня – сущее проклятие. Я больше не желаю их дара.
Иудей Самуил страдал от ран. Я слышал, как он тяжело дышит, изнемогая от боли. Переборов боль, Самуил заговорил снова:
– Да, но подумай: если, как ты говоришь, это сделали с тобой твои боги, то разве не поместили бы они тебя на эту землю поблизости от того человека?
Я поразмыслил над тем, что он сказал.
– Для богов вы словно братья, словно две переплетенные друг с другом змеи. Бессмысленно помещать вас на разные арены. Что тогда будет удовольствие для зрителей? Не важно, сидят ли они на вершине Олимпа или в ложах амфитеатра Марсова поля,– хотя, конечно, разница между этими двумя местами огромна. Гнать нас сюда по улицам – это недостойно. Если уж нам предназначено быть скотами, которых пригнали ради их развлечений, они могли бы по меньшей мере расположить нас в лагере.
– Жалуйся громче, друг мой, и, может быть, они так и сделают. Или разрушат стены храмов ради твоего иерусалимского бога и построят арену прямо здесь, посреди площади,– если ты прикажешь.
– Не будь таким извращенным!
– Это не я. Такова порочная натура римлян.
Я слышал, как иудей Самуил ворочается, постанывая от боли, и укладывается на каменном возвышении, которое было здесь вместо ложа.
– Эта солома такая грязная… К утру я заболею.
Я снова посмотрел на комету в небе. Она сияла так ярко и летела, не отклоняясь от цели. Вся ее жизнь была ясна и предопределена.
У Атанатоса всегда есть преимущество. Как я могу повернуть его вспять и покончить с этим? Я сказал:
– Я – незаконный сын Тщетности, и она любит меня такой жалкой любовью.
– Ты найдешь его. И еще, я надеюсь, мы оба найдем какую-нибудь еду, причем очень скоро.– Я услышал, как иудей ухватился за решетку и потряс ее.– Для чего там эти козы?
У главных ворот двое солдат развели огонь в жаровне. Мы жадно глядели на жаровню, облизывая языками пересохшие губы, но этот огонь предназначался не для нас.
Иудей Самуил не находил себе места. Он подошел и привалился к решетке. Я разглядел его окровавленные, почерневшие руки и более ничего.
– Видел бы ты те чудесные яства, которыми я угощал бы тебя и других почтенных гостей, если бы мы были у меня во дворце.
– Ты снова про свой дворец?
– А тебя уже пригласили в другой дворец?
Что же они там готовят на огне, эти солдаты? Какое мучение!
– И чем бы ты нас угостил?
– Всем самым лучшим! – При этих словах он повел руками, как будто разрывая горячее жирное мясо.– Мы бы начали с сочных, нежных листьев латука, сбрызнутых оливковым маслом. Я взял бы молодого тунца, не больше рыбы-ящерицы, и отбивал бы его, пока нежное белое мясо не отделится от костей. К тунцу я добавил бы маленькие, мягкие голубиные яйца, обернутые темными листьями душистой руты.– Иудей Самуил немного помолчал, размышляя. Похоже, чего-то не хватало.– И наверное, добавил бы немного орехов.
– Ах…
– Мы бы готовили это блюдо медленно, на слабом огне. Мы присыпали бы спинки тунца привозным перцем и съели его с самым изысканным сыром с улицы Велабрум, возбуждая аппетит тонкими винами.
Я улыбнулся. Я почти почувствовал на языке вкус сладкого вина, смешанного с густым медом.
– Приятное наваждение.
Мы слушали, как шипят и трещат горящие факелы, а я думал об обеде. Есть захотелось еще сильнее, и я спросил:
– А дальше? Что бы ты подал на горячее? Представь, что мы у тебя в триклинии и я твой почтенный гость.
– Конечно же! – По его голосу я понял, что Самуил улыбается во весь рот.
– На полу обеденного зала – чудесная мозаика, на которой Дионис пляшет с девушками. Там девять столов…
– Девять? Десять! Одиннадцать!
– И гости изо всех уголков мира!
– Я вижу это!
– Я возлежу на кушетке, опираясь на локоть. Что поднесут мне твои слуги?
– Теперь я вижу, что ты не глуп,– именно сейчас и начнется настоящее пиршество. Сначала твой нос наполнит крепкий аромат морской соли. Тебе поднесут коралловое мясо черных морских ежей из Мизенума, скользкие соленые устрицы из Цирцеи и мясистые морские гребешки, запеченные в раковинах с оливковым маслом и щедро сдобренные египетскими специями.
– И гарумом – не забудь полить их гарумом!
Когда я был мальчишкой, я помогал готовить гарум по витинианскому рецепту – из дурно пахнущих внутренностей соленой рыбы, оставленных гнить в большом баке под жарким солнцем. Когда выходили соки, мы процеживали их сквозь сито, к этой темной густой жидкости добавляли вино – и получался гарум. Вкус у него был пьянящий.
– Но что это? Ты почуял ароматы чеснока и лимона, и тебе поднесли зажаренную тушу вепря, откормленного желудями! На нем запеклась золотисто-коричневая корочка, которая трескается от прикосновения, а сочное мясо трепещет под твоими пальцами.
Мой желудок возмутился, но я о том не жалел.
– Тебе подадут свиное вымя и фаршированную дичь, лугового тетерева – он предназначен двоим, но подадут его тебе одному, моему почетному гостю. Блюдо, наполненное жареными мозгами тетерева, языками фламинго, щучьей печенкой с гарниром из петушиного горошка и жирных африканских фиг. Жареных голубей в белом соусе и свежий, еще горячий хлеб, чтобы макать в этот соус.
– О, мой желудок умоляет тебя остановиться!
Мы оба засмеялись, но вскоре смех затих. Один из солдат наполнил две чашки горячей рассыпчатой кашей из котла и передал одну чашку своему напарнику.
