Антон Чиж - Безжалостный Орфей
— В другой раз. Позвольте…
— А, я понял! — Серов тщательно промокнул губы и бросил салфетку. Материя исчезла, и на ее месте возникла свежая. — Нас угощает лично трактирщик. Считайте, что вы у него в гостях.
— С чего бы такая щедрость?
— Не каждому удается получить такое выгодное место и трактир с лицензией на торговлю винами. Это ведь чего-то стоит? Не так ли? — Григорий подмигнул. — Так что, прошу вас, угощайтесь… Вы ничего себе не положили. Пожалейте хоть трактирщика, он сейчас в обморок грохнется.
Родион подальше отодвинул бокал и не прикоснулся к тарелке:
— Крайне признателен, но сегодня уже обедал.
У Макарьева потемнело в глазах: дружок-то гостя дорогого совсем не ест. Что-то не понравилось. Совсем погибель… Не продлят лицензию, конец пришел. И зачем только свалился на его голову! Вот господин Серов — и ест с аппетитом, и похвалит. Хоть растраты, а приятно.
Трактирщику незнакомо было слово «принципы», и как трудно порой держаться их. Белой вороной выглядишь, полным дураком, когда всем можно, а ты себе запрещаешь. Зачем же отказываться, когда так проще жить? И ведь не взятку предлагают, а так — приятное развлечение. Чего же брезговать? Не мог Родион прикоснуться к дармовой жратве, и все тут. Как ни дурманили запахи голодный желудок, как ни глотал слюнки, но кусок в горло не шел. В голову лезла полная чушь про рабство и оброк, про взятки и умеющих жить чиновников, про совесть и честь. И пока эта чушь стояла перед глазами, он предпочел голодать. И хотел бы, но не мог порадовать несчастного трактирщика.
Между тем Серов не отказывал себе ни в чем. Сытно навалил на тарелку и принялся за холодные закуски.
— Что можете рассказать о Монфлери? — спросил Родион. — Привычки, вкусы, слабости.
— Слабости обычные… — Серов поднял бокал и отпил до половины. — Свое дело Огюст унаследовал от отца. Была самая затрапезная парикмахерская. Но энергия и талант общения сделали его салон жемчужиной столицы. Говорят, его вызывают в такие сферы, о которых можно только молчать. Безумно любит славу и деньги. Жутко ревнует к любому намеку на чужую популярность. Держит в ежовых рукавицах второго мастера, этого Анри. Кстати сказать, создание редкой глупости и скудоумия. Хорошенькая оболочка без мозгов. Как кукла. Безропотно смотрит в рот хозяину, сносит все его нападки, счастлив тем, что имеет, и не мечтает о большем. Впрочем, сильная личность с Огюстом не ужилась бы. Он выживает их тут же. Помню, был у него талантливый мальчик-парикмахер, который умел так стричь, что одно загляденье. И что вы думаете? Огюст его затравил придирками, все было не так. Мальчик уехал в Москву, и, я слышал, считается восходящей звездой у самого Андреева. На его место был взят туповатый Анри.
— Господин Монфлери агрессивно настроен против женщин.
— Не обращайте внимания. Это его вечная песня. Рекламный трюк, не больше. Он любит женщин не менее, чем мы с вами. Надеюсь, вы любите женщин?
— У него есть любовница?
— У кого ее нет?!
— А у вас?
Григорий отодвинул тарелку, она растаяла. Чистейшая возникла на ее месте.
— А вы как думаете?
— Вам по силам содержать двух женщин. И платить по червонцу Монфлери.
— Благодарю за комплимент. Да, вы правы. Жена — это прекрасно. Но без любовницы в столице теперь не обойтись.
— Почему? — спросил Родион, упустивший за три месяца много нового.
— Любовница — такой же атрибут успешного мужчины, как чин, собственный дом и счастливая семья. Любовница показывает всем, что ты мужчина в самом простом биологическом и животном смысле. Любовница — это наследие животного мира, в котором мужчина был самец и охотник. Охота окончилась, но перья охотника остались — на шляпе любовницы. Любовница ничуть не менее важный атрибут мужчины, чем звезды, чины и регалии. А для чиновника — тем более. Во-первых, начальство одобряет маленькие шалости и прощает подчиненным то, чем само не брезгует. Значит, чиновник, имеющий любовницу, сразу на хорошем счету. Лишний шанс для карьеры. А во-вторых, для чего трудиться, зарабатывать средства, если не спускать их на игру чувств? Жена обеспечена, дом полной чашей. Куда же деньги тратить? А любовнице сколько ни дай — все мало будет. Очень удобно.
— Это полезный урок, — сказал Ванзаров. — Запомню его крепко.
— Воспользуйтесь моим советом, и сразу поймете, как изменится отношение окружающих. Ваших коллег и начальства.
— Любовниц не принято скрывать у Монфлери?
— Чего же скрывать, когда все свои! О чем еще беседовать в кресле парикмахера, как не о женщинах! Служба и так всем надоела. Не о женах и детях же, в самом деле! Приятно беседовать о самом приятном, что есть в жизни мужчины.
— Кстати, о женах. Что за история была в семействе Монфлери?
Григорий выразил непонимание.
— История со смертью родителей Огюста, — пояснил Родион. — Говорят, какая-то драма случилась. Правда, давно.
— Вот странно… Огюст на этот счет никогда не вел разговоров.
— Неужели?
— Да я от вас об этом узнал. Что за драма? Можно узнать подробности?
В чиновнике загорелся неподдельный интерес.
— У ваших друзей случился мор любовниц, — сказал Родион.
Григорий старался понять: шутка это или надо отнестись серьезно. Вороненые усы юноши мешали воспринимать известие с должной строгостью.
— Что-то такое случилось у Леонида Самойловича, — наконец согласился он.
— От Пигварского узнали?
— Не уверен… В салоне был разговор.
— Когда?
— Разве такую ерунду можно запомнить! На днях, разумеется.
— Такая же неприятность случилась с барышнями Основина и Милягина.
— Неужели? — Серов выказал крайний интерес. — Надо же! А я ничего об этом не слышал. Они между собой шушукались, но вот так, в открытую речи не было. Что с ними случилось?
— Их убили, — сказал Родион.
— Это же надо, и Лебедев молчал! Такие новости. И в газетах ведь ничего не было.
— Счастливая случайность… — Ванзаров вынул снимки: — Быть может, что-то скажете…
Отложив вилку, Григорий отряхнул пальцы, словно боялся запачкать драгоценность, и взял картонки. Смотрел на каждый снимок подолгу и бережно, словно боялся испортить, подкладывал снизу.
— Какие они страшные, снятые так… — наконец сказал он и вернул.
— Полицейская фотография не красит. — Родион спрятал в карман. — Вы их при жизни не видели?
— Нет… Это неприлично. Одно дело разговоры, а другое… У нас не принято вторгаться в чужие дела.
— За последние дни ваша любовница не испытывала чувства страха?
Чиновник торговой комиссии даже бокал поставил:
— Страха? По какой причине?
— Например, жаловалась на преследование, слежку или что-то иное.
— Ничего подобного!
Трактирщик не знал, что делать. Этот даже к закускам не прикоснулся! Хоть бы тарелку об пол шарахнул, все легче, а то сидит, как гусь надутый. И как его разберешь, усатого прыща, что у него на уме. Опять Макарьев столкнулся с загадкой человеческого характера. То ли дело господин Серов! Любо-дорого: прейскурант на гладком лбу написан. Плати, и будешь счастлив. Вот все бы так. Не зная, чем унять нервную дрожь, трактирщик занялся посудой в буфете. Фарфор сталкивался и глухо позвякивал, задевая ложки. Подстаканники терлись мельхиоровыми боками. Но и это не помогало. Макарьев махнул половым, замученным и встревоженным, завести музыку. К механическому пианино кинулись двое, один крутанул ручку, другой отжал педаль. Полилась мелодия простуженного клавесина. Пиликающая жалобой по нервам. Оскорбительная для филармонии, но душевная для трактира.
— Кто из ваших знакомых обладает медицинскими знаниями?
Серов только развел руками, точнее говоря — вилкой и ножом:
— Ничего об этом не знаю. А позвольте теперь вас спросить?
— Попробуйте, — сказал Родион. Не так сказал, как приглашают отведать редкий напиток. Скорее как испробовать силу.
Серов поднял бокал, опять волшебным образом полный:
— Хочу выпить за ваше здоровье!
Ванзаров не возражал. Чиновник запрокинул голову и сделал глоток. Что-то пошло не так. Он закашлял, захрипел, выронил бокал и кое-как успел выдохнуть в салфетку. На другом конце проявилось багровое пятнышко. Серов кашлял натужно, со свистом, отчаянно. Все замерли. Половые остолбенели, трактирщик застыл с чайником, а Родион просто растерялся. Приступ был таким сильным, что Григорий задыхался. Буквально упал на скатерть. Еще бы минута промедления, и… Но Ванзаров очнулся. Подскочил и сильно, целясь вверх, ударил между лопаток. Серов гавкнул и стал мелко-мелко дышать, словно из него выбили пробку.
Ожили половые, засуетились, побежали за водой и чистыми салфетками. Но всего этого было не нужно. Серов, красный от натуги, со слезящимися глазами, отмахнулся от них. Хрипло поблагодарив Ванзарова, извинился, что вынужден оставить, и, чуть шатаясь, пошел за угол. Салфетка, скомканная в горсть, осталась на столе. Макарьев, тряся губой, с которой тянулась слюна, побежал, чтобы быть хоть чем-нибудь нужным или полезным. На Ванзарова больше никто не обращал внимания. Он тихонько встал, забрал пальто и вышел на темную Моховую.
