Елена Топильская - Алая маска
— А Лиза?! Лиза что?! — не сдержался я. И только выговорив, спохватился, что невольно выдал себя, но никто здесь, кажется, не собирался надо мной насмехаться.
— Елизавета Карловна, — продолжал Барков ровным голосом, — во всем призналась. И выдала своих соучастников. Один из них мертв, и в настоящее время мы ищем другого соучастника.
— Мертвец, конечно, Гурий Фомин? — лихорадочно заговорил я. — Кухонный мужик Реденов? Его труп найден уже?
Барков медленно и со значением кивнул.
— И коридорный из гостиницы нами задержан, и уже дает показания.
— Он… показывает на меня? — вымолвил я дрожащим голосом. И пожалел уже, что сказал, да только слово не воробей.
Барков внимательно на меня глянул.
— Он показывает на господина, который до сего времени числится судебным следователем… — он помолчал. — Который до того, как собственноручно совершить убийство, наделал еще множество поступков, несовместимых со званием судейского чиновника, а теперь бежал и прячется…
Пока он говорил все это, я холодел. От пальцев на ногах до кончика языка меня пронизал нестерпимый озноб, и я понял, что Барков лишь усыплял мою бдительность. И что на самом деле он пришел-таки меня арестовать. Как жаль, что именно теперь, когда все это длительное чудовищное недоразумение близится к развязке!
В глазах у меня потемнело…
— Дай-ка ты сюда нашатырь, ей-богу! — как сквозь вату, донесся до меня чей-то знакомый голос; я понять не мог никак, что за голос, но когда мне под нос сунули ватку, пропитанную нашатырным спиртом, в голове мгновенно прояснилось.
На меня участливо смотрел Барков, а за его плечом маячил озабоченный доктор Остриков с остро пахнущей склянкой в руке.
— Ох, и слаб же ты, братец, Алексей Платонович! — как-то очень по-родственному выговорил Барков и помахал ваткой в спирту перед моим лицом. Я отшатнулся. Барков потрепал меня по плечу, а Остриков заботливо усадил удобнее на диване, прислонил меня, точно куклу, к спинке. Я уж не сопротивлялся, а только ждал разъяснений. А сердце ныло, словно от занозы — ах, Лиза, Лиза!
— Ну что, слушать-то можете, господин судебный следователь? Без чувств не брякнетесь? — ехидно спросил Сила Емельянович, продолжая помахивать влажным ватным сверточком.
Я слабым голосом заверил, что не брякнусь, хоть и сам не был в том совсем уверен.
— А тогда скажите-ка, господин судебный следователь, кто вам сказал про облаву в кабаке на Знаменской?
Я удивился вопросу.
— Мой друг… Сослуживец… Людвиг Маруто-Сокольский…
— После обеда с ним, значит, вам плохо стало? А кто вам, господин хороший, подсказал, чтобы Гурия Фомина забрать от полицейских? — продолжал Барков каким-то нехорошим голосом.
— М… Маруто-Сокольский, — промямлил я, все еще ничего не понимая.
— А кто в итоге добился передачи дела в его производство?
Я молчал, не в силах связать концы с концами.
— Мы, конечно, не белая кость, не такие образованные, как вы, молодежь судейская, но кое-что можем. Когда Гурия в кабаке взяли, мне люди мои шепнули, что у того связь тесная с одним судейским, который «музыку» хорошо понимает. Не буду скрывать, Алексей Платонович, вас впервые увидя, решил сие проверить. Помните, ерунду всякую вам на «музыке» воровской наговорил?
Еще бы не помнить, подумал я.
— Это я так, экзаменовал вас. И счел, что не притворяетесь. Уже хорошо. Дальше — больше. Я ведь вас предупреждал, чтобы осторожнее были, а вы что?
— Что? — довольно глупо переспросил я.
— Доверились своему товарищу, да? Это ведь он Фомину дал бежать?
Опустив голову, я молчал. Уж и так я много неблаговидного совершил, не хватало еще свою вину валить на друга, на Маруто-Сокольского. Теперь, похоже, он занял мое положение — загнанного, во всем подозреваемого…
— Ах, Алексей Платонович, голубчик мой! — покачал головой Барков. — Мне ваше благородство понятно, да только оно никого уже не спасет. Я ж упомянул: коридорный, из номеров этих подлых, всех теперь изобличил. Все рассказал: как товарищ ваш судейский нумер снял. Как собственноручно вина туда поставил бутылку, с опием. Как велено ему было впустить туда даму, а потом — и Гурия, когда вы заснете. Все так и было.
— Но зачем?! — я не мог опомниться от услышанного.
Барков усмехнулся уголком рта и оборотился к Острикову. Тот качал головою, сочувственно на меня глядя.
— Зачем? — переспросил Сила Емельянович. — А вот затем. Зачем вы в присутствии всех следователей похвалялись, будто можете отличить кровь человека от крови животных? А?
— Но что же… Да при чем тут это? — я открывал рот будто рыба, вытащенная из воды.
— Ах, наивный вы человек! Ведь… А, ладно! — Барков махнул рукой. — Надо вам все с начала рассказать. Разжевать, да в рот положить, — опять не удержался он от ехидства, но я не обиделся.
Слушая Баркова, я испытывал противоречивые чувства: и гнев, и досаду, и жалость — к тем людям, которые не воспользовались благами, которыми одарил их Господь, — умом, талантом, высоким происхождением и красотою (это я о Лизе), а предпочли дать волю низменным своим инстинктам. И что же вышло?
Оказалось, что милая Елизавета Карловна, при полном попустительстве своей маменьки, Ольги Аггеевны (которой теперь все уже простилось), состояла в греховной связи с несколькими мужчинами, и в том числе с их собственным кухонным мужиком, Гурием Фоминым, хоть и молодым красавцем, а человеком глубоко порочным и бессовестным. От него и понесла дитя. Баронесса, узнав об этом, распорядилась быстро: призвала к себе виновника и приказала… закрутить голову собственной горничной, молоденькой Анюте. А как только весь дом об этом романе, между Гурием и Анютой, заговорил, велела бросить девчонку, а дочь свою отправила к доверенной повитухе под именем своей горничной. Расчет был таков: если и просочатся слухи об аборте, пусть сплетничают про то, что это Анна Емельянова избавилась от ребенка. Елизавета Карловна, идя в акушерский кабинет на Мойку, оделась похуже и причесалась старомодно, на елисаветинский манер, чтобы меньше было возможности ее признать.
А когда в Петербург прибыл знаменитый тенор, Карло Чиароне, с которым и Лиза, и ее маменька познакомились за границей, в Неаполе, и которым обе были очарованы, равно как и он обеими сразу дамами, — тайно снесясь, они договорились встретиться на маскараде и затем скрытно приехать домой к баронессам.
Однако же Чиароне, после мучительных раздумий, решил все же предпочесть юной девушке — Елизавете Карловне — ее мать, привлекательную зрелой, увядающей, но все еще пышной и сладкой красотой. Ах, не в добрый час он намекнул Лизе, что испытывает к ней лишь почтительные чувства!
Лиза, не теряя времени, связалась со своим отставным поклонником, Гурием Фоминым, и потребовала, чтобы в ночь маскарада тот пробрался тайно в дом и ждал там.
На маскарад она нарядилась, как я и думал, в елисаветинское платье, а тенора-итальянца, через свою мать, уговорила подыграть ей и одеться тем самым итальянским любовником фрейлины. Чиароне, обожавший всякого рода розыгрыши, без труда согласился, и в таком виде приехал после маскарада в особняк Реденов. Барону было объявлено, что тенор даст небольшой домашний концерт; зная о нелюбви мужа к итальянской музыке, баронесса практически ничем не рисковала.
И вправду, барон, вернувшись домой, извинился и удалился к себе в кабинет, где пил коньяк в одиночестве. Ольга Аггеевна дала понять дочери, чтобы та оставила их наедине с тенором, и та покорно ушла, но лишь затем, чтобы подглядывать за ними, выбрать момент, когда их поведение стало недвусмысленно указывать на адюльтер, и…
И как раз в этот момент, лицемерно заплакав, Лиза позвала отца.
Взбешенный барон, застав жену в объятиях «заезжего фигляра» (вот почему легенда, рассказанная мне Лизой, привела барона в раздражение — от упоминания итальянского певца в связи с собственной родословной у него портилось настроение, и без того не радужное), навешал тому оплеух и готов был выбросить из дома; а коварная Лиза весьма вовремя позвала к месту событий Гурия. Ему-то барон и приказал спустить певца с лестницы. Гурий же, имея более определенные указания от своей бывшей любовницы (за что ему было обещано очень соблазнительное вознаграждение), задушил итальянца, посмевшего отвергнуть Елизавету Карловну (прислуга в доме уже дала показания о том, что Гурий был левшою, и то же сказал судебный врач, исследовавший труп Фомина).
Ольга Аггеевна, ставшая свидетельницей всего этого кошмара, сражена была нервной горячкой и упала тут же в припадке; ее перенесли в спальню, и уж более она в себя не приходила до самой смерти.
Барон, прекрасно понимая, что разглашение всей подноготной происшествия покроет несмываемым позором всю его семью и сделает его главным подозреваемым, тем не менее отверг идею о том, чтобы вынести и спрятать труп. Но вынужден был согласиться на предложение Гурия Фомина. Тот рассказывал, что знаком с судейским, парнем головастым, который может придумать, как отвести от них всех подозрения.
