Борис Акунин - Коронация, или Последний из романов
— Нет, я хочу отнести камень доктору Линду, — ответил я, посредством сдержанной улыбкой давая понять, что оценил шутку и отвечаю ей в тон.
— Ну то-то же, — с серьёзным видом кивнул Эраст Петрович. — Вы ведь понимаете, что если мы отдадим б-бриллиант властям, то больше его не увидим. Тогда мальчик и Эмилия обречены.
Только теперь до меня дошло, что он вовсе не шутит.
— Вы и вправду намерены вступить с доктором Линдом в самочинный торг? — на всякий случай все же уточнил я.
— Да, а как же иначе?
Мы оба замолчали, уставившись друг на друга с равным недоумением. От моего душевного подъёма не осталось и следа. Во рту пересохло от скверного предчувствия.
Фандорин окинул меня взглядом с головы до ног, будто видел впервые и спросил — как мне показалось, с любопытством:
— П-постойте, Зюкин, разве вы не любите маленького Мику?
— Очень люблю, — удивился я такому вопросу.
— И ведь… к Эмилии вы тоже неравнодушны?
Я чувствовал себя очень усталым, мы оба были перепачканы в пыли и глине, пахло травой и рекой — от всего этого возникало ощущение, что обычные условности не имеют значения. Только поэтому я ответил на сей вопиюще нескромный вопрос.
— Мне небезразлична судьба мадемуазель Деклик.
— Итак, на карту поставлена жизнь д-двоих людей. Людей, которых вы… Ну, скажем, «судьба которых вам небезразлична». И вы готовы пожертвовать этими людьми ради куска шлифованного углерода?
— Есть вещи, которые значат больше, чем любовь, — тихо сказал я и вдруг вспомнил, что то же самое Фандорин не столь давно говорил Ксении Георгиевне.
Это воспоминание было мне неприятно, и я счёл нужным уточнить:
— К примеру, честь. Верность. Престиж монархии. Национальные святыни.
Объясняя такие очевидные вещи, я чувствовал себя довольно глупо, но что ещё мне оставалось делать?
Помолчав, Фандорин объявил:
— У вас, Зюкин, есть выбор. Видите, у часовни полицейское оцепление? Или вы отправляетесь туда и говорите, что Фандорин скрылся, п-прихватив с собой «Орлова». Или мы вместе пробуем спасти Эмилию и ребёнка. Решайте.
С этими словами он вынул из кармана чёрную бороду и косматый парик — оказывается, все-таки приберёг — и приладил эту буйную растительность, превратившись в простецкого и диковатого мужика из тех, что съезжаются в большие города на заработки.
Не знаю, почему я с ним остался. Честное слово, не знаю. Я не произнёс ни слова, но и с места не тронулся.
— Что, пойдём на к-каторгу в одной сцепке? — с неуместной весёлостью спросил Фандорин и протянул мне руку.
Его пожатие было крепким, моё вялым.
— Посидите здесь и сильно не в-высовывайтесь. Схожу на рекогносцировку.
Он зашагал в сторону монастыря, а я опустился на колени у воды. Она была чистая, прозрачная, и я сначала напился, а потом, когда рябь успокоилась, рассмотрел отражение своего лица. Вроде бы ничто в нем не изменилось: усы, бакенбарды, выпуклый лоб с залысиной. И все же это было лицо не гоф-фурьера Зюкина, дворецкого Зеленого Дома и верного слуги престола, а государственного преступника.
* * *Возвращение Эраста Петровича вывело меня из тоскливого оцепенения, но настроения никак не улучшило.
Оказывается, полицейские и солдаты оцепили не только часовню, но и весь монастырь. Под землёй, в лабиринте, уже много часов ведутся поиски. Городовой, с которым поговорил Фандорин, сообщил, что по всем полицейским частям разослан словесный портрет двух опаснейших преступников, совершивших неизвестно какое, но по всей видимости чрезвычайно тяжкое преступление. Выезды из Москвы наглухо перекрыты, и поимка злодеев — вопрос времени. Один из них — худощавый и моложавый брюнет с тонкими усиками; особые приметы — седина на висках и характерное заикание. Другой — и тут Фандорин описал мою скромную персону, причём куда более подробно. Так я узнал, что у меня нос хрящевато-раздвоенного типа, бородавка не просто на щеке, а в третьей левой доле, и глаза болотно-жёлтого оттенка с миндалевидным разрезом.
— Как вам удалось разговорить полицейского? — поразился я. — И потом, неужто ему не показалось подозрительным ваше заикание?
— Для того, чтобы разговорить незнакомого человека, потребно знание п-психологии и физиогномистики, — с важным видом пояснил Эраст Петрович. — Что же до заикания, то, как вы могли заметить, перевоплощаясь в иную п-персоналию, я меняю и голос, и манеру разговора, и все прочие речевые особенности. Это уже совсем не я, или, во всяком случае, не совсем я. Заикание — следствие давней к-контузии, полученной Фандориным, а отнюдь не степенным мужичком, который так уважительно беседовал с господином городовым.
Я только махнул рукой:
— Всей вашей психологии в нынешних обстоятельствах грош цена. Никого мы спасти не можем. Нас бы самих кто спас. Приметы наши полиции известны. Лучше уж пойти и сдаться. Объясним, как и что — простят.
Фандорин с возмутительным легкомыслием пожал плечами:
— Дались вам эти приметы. Приметы мы поменяем. Покрасим вас в б-блондина, оденем чиновником, усы с бакенбардами сбреем…
— Ни за что на свете! — вскричал я. — Я ношу их больше двадцати лет!
— Как угодно, но с вашими, как выражается Линд, favoris de chien, вас и в самом деле легко опознать. Вы в обрекаете себя на сидение в ч-четырех стенах, а я буду перемещаться по городу совершенно свободно.
Эта угроза меня ничуть не испугала, да и думал я уже о другом.
— Представляю, как недоумевают их высочества по поводу моего непонятного исчезновения, — уныло пробормотал я.
— Скорее негодуют, — поправил меня Фандорин. — Со стороны ситуация выглядит довольно недвусмысленно. Разумеется, все решили, что мы с вами сговорились с Линдом, а то и с самого начала действовали с ним заодно. Или же что мы решили в-воспользоваться случаем, чтобы похитить «Орлова». Именно поэтому полиция нами так и интересуется.
Я застонал. Ну конечно — именно так наше поведение и выглядит!
Понурился и Фандорин. Видно, и до него, наконец, дошло, в каком положении мы очутились из-за его склонности к авантюрам.
Но нет, его, оказывается, печалило совсем другое.
— Ах, Зюкин, какая операция п-провалилась! Подмена кучера — это было так просто и почти г-гениально. По рассказам Эмилии я догадался, что возница глухонемой. Это, да ещё опущенная на глаза шляпа и густая чёрная б-борода облегчили задачу. Кучер теперь в полиции, да только проку от него не будет. Не только безгласен, но и зверообразен. Потому-то Линд и не побоялся его п-подставить. Все должно было пройти как по нотам! И мальчика бы спасли, и Линда бы взяли. — Он досадливо махнул рукой. — Ну, не взяли бы живьём, так на месте бы положили, потеря для ч-человечества небольшая. Мне нужно было только спуститься вниз. Кто бы мог подумать, что ювелир не испугается кинжала? Из-за этого все и сорвалось. Как служат этому Линду! И чем он их только берёт? Нет, это просто невероятно! — Эраст Петрович взволнованно вскочил на ноги. — Чёртов бельгиец думал не о себе, а о Линде. Это уж не просто бандитская честь, это самая настоящая беззаветная любовь!
— Откуда вы знаете, что ювелир был бельгиец?
— Что? — рассеянно переспросил он. — А, по выговору. Бельгиец, из Антверпена, вне всяких сомнений. Но это неважно. Важно другое. Как вы т-толкуете слова Эмилии? Помните, она крикнула: «Здесь Линд! Это…» Что «это»? Такое ощущение, будто она хотела назвать какое-то известное нам имя или же некую очень характерную или неожиданную особенность. Если имя, то чьё? Если примету, то какую? «Это г-горбун»? «Это китаец»? «Это женщина»? — Фандорин прищурился. — Насчёт китайца или женщины не знаю, всё может быть, но что Линд не горбун, мне известно доподлинно — я бы заметил… Ничего, скоро мы всё узнаем.
Эти последние слова были произнесены с такой спокойной уверенностью, что во мне шевельнулась надежда.
— Итак, Зюкин, д-давайте рассуждать, взвесим плюсы и минусы нашего положения. — Эраст Петрович сел рядом со мной на песок, взял в ладонь несколько камешков и провёл по песку черту. — Мальчик по-прежнему в руках Линда. Это плохо. — Один камешек, чёрный, лёг слева от черты. — Эмилия тоже стала заложницей. Это опять плохо.
К первому чёрному камешку присоединился второй.
— А что хорошо-то? — не выдержал я. — Добавьте к этому, что вся полиция империи, как обычная, так и тайная, охотится не на доктора Линда, а на нас с вами. Что его высочество от перенесённых испытаний тяжело болен и, возможно, даже при смерти. Что Линд, как вы сами говорили, живых свидетелей не оставляет!
Фандорин согласно покивал и положил туда же ещё три камешка.
— А теперь посмотрим на дело с д-другой стороны. Хорошо то, что «Орлов» у нас и мы с вами в крайнем случае, если уж совсем не будет другого выхода, готовы пойти на обмен. Это раз. Хорошо то, что Линд потерял б-большинство своей банды. Собственно, почти всех: четверых в день похищения, потом всю шайку Культи, а вчера ещё пятерых. Эмилия крикнула: «Их трое». Стало быть, у Линда осталось всего двое людей, а первоначально было чуть ли не два десятка. Это два. Наконец, вчера я успел назваться Линду и сообщить ему, на каких условиях возможен обмен. Это три.
