Филлис Джеймс - Молот и «Грушевое дерево». Убийства в Рэтклиффе
Хортон, соблюдая предосторожности, отнес молот вниз. При виде страшного орудия убийства люди в лавке попятились. Пристроив свой фонарь на прилавке, полицейский стал рассматривать молот. Металлический боек напоминал по форме наковальню: толстый конец, теперь пугающе заляпанный кровью с приставшими волосами, был плоским – таким загоняют гвозди в корабельный шпангоут. Узкий конец сужался до диаметра шестипенсовика; им пользовались, чтобы, ударяя по шляпке гвоздя, забивать его глубже поверхности дерева. Вот она, первая зацепка – с узкой стороны кончик имел характерный излом.
Тем временем кто-то из присутствующих обнаружил другие улики. Два четких отпечатка подошв вели в сторону от задней стены дома Марра. В тот день в лавке работали плотники, и на отпечатке виднелись следы крови и опилок. Преступники, очевидно, перелезли в глубине двора через забор и продолжали бегство через огороженный участок позади линии домов. Это подтвердил житель с Пеннингтон-стрит. Его дом находился рядом с нежилым зданием на углу. Сразу после того, как у лавки Марра забили тревогу, он слышал грохот в пустующем доме. Судя по шуму, оттуда выбежали около десяти-двенадцати человек и кинулись по Пеннингтон-стрит. Явно напрашивался вывод: банда устремилась по Олд-Грейвел-лейн и таким путем скрылась с места преступления.
Перед рассветом Хортон вернулся в участок речной полиции Темзы и обнаружил, что у них под стражей уже находятся трое мужчин. Все – греческие матросы. Их видели слоняющимися у лавки Марра, а у одного на штанах обнаружили пятно крови. Эти арестованные оказались первыми из многих других, которых хватали в сходных обстоятельствах по малейшему подозрению или вообще без подозрения. Чувство страха и ярости, особенно оттого, что убит ребенок, незамедлительно вызвало массовую истерию во всей округе, и люди моментально ополчились против иностранцев. К судье речной полиции Джону Хэрриоту привели греческих моряков, но они сумели предъявить алиби: матросы только что пришли из порта Гревзенд. Так что их отпустили.
К наступлению воскресного утра, по прошествии нескольких часов после убийств, уже многое удалось предпринять. Полицейский осмотрел дом Марра и обнаружил окровавленный молот с характерным изъяном. Было установлено, что из дома ничего не украли. Нашли две цепочки следов. Предположили путь отхода преступников. Задержали троих мужчин, которые предстали перед полицейским судьей. Первоначально создается впечатление, что в Лондоне, за восемнадцать лет до создания в 1829 году городской полиции, уже существовали достаточно организованные полицейские силы, обученные и обеспеченные всем необходимым, чтобы быстро реагировать на подобные происшествия. Но это впечатление обманчиво.
Основная ответственность за борьбу с преступлениями в приходе Святого Георгия на Востоке лежала на церковных старостах, попечителях и доверенных лицах приходского правления, которым в соответствии с законами, принятыми еще в Средние века, вменялось ежегодно набирать людей на неполный рабочий день на неоплачиваемую службу в качестве главного констебля и констеблей. Эта служба была хотя и почетна, но утомительна. Каждый год назначалось до двенадцати констеблей. Они организовывали дежурства ночных сторожей и проверяли исполнение службы, выдвигали обвинения против арестованных и по утрам доставляли их к полицейскому судье. После тяжелого трудового дня торговцы и мастеровые не горели желанием выкладываться на отнимающей силы неоплачиваемой общественной службе и по давней традиции могли ее избежать, уплатив в приход десять фунтов или наняв кого-то вместо себя. Большинство из тех, кого брали на подмену, были людьми продажными, и многие служили на этих должностях много лет.
Под надзором констеблей (или тех, кого они брали себе на подмену) в приходе нанимали тридцать пять ночных сторожей и церковного сторожа, которые получали по два шиллинга за ночь. В их обязанности входило с девяти вечера до четырех утра объявлять каждые полчаса время, а также «производить арест и заключать под стражу всех преступников, мошенников, бродяг, нарушителей спокойствия и тех, кто дал повод подозревать себя в злом умысле, праздношатающихся и отличающихся плохим поведением». Так гласил местный закон. Однако ночные сторожа понимали службу по-своему. С их точки зрения, это простейший способ получить за неделю четырнадцать шиллингов, плюс существовала еще возможность случайного приработка. Между обходами они укрывались в небольших будках, которые, по свидетельству того времени в «Икзэминэре», могли считаться «актом благотворительности со стороны общины, учитывая, какие престарелые и жалкие ютились в них существа, в то время как туман и дождь могли досаждать им всю ночь напролет».
Эти приходские сторожа были все как один в летах. Многие днем занимались другой работой, но были недостаточно физически крепкими, чтобы выдержать тяжелый труд. Они соглашались на ночные дежурства, чтобы обеспечить добавку к неизменно низкой зарплате. По мнению мистера Дженкинсона с Чартерхаус-сквер, существовала еще одна причина общественной (или, скорее, приходской) политики набирать в ночные сторожа исключительно пожилых. «Я слышал, что несколько лет назад, – делился он своими мыслями с министром внутренних дел, – в приходе Ковент-Гарден попробовали брать в ночные сторожа молодых, но были вынуждены отказаться от этого, поскольку сторожа связались с проститутками, и те отвлекали их от их обязанностей в то время, как преступления продолжали совершаться». Но и от пожилых проку тоже не больше. Слишком немощные для проституток, они не совладали бы с грабителями. На эту службу явно требовались физически крепкие, энергичные и честные молодые люди, глухие к женским эротическим уловкам. Но такие, если и существовали, никогда бы не прельстились работой и зарплатой приходского ночного сторожа.
В документах министерства внутренних дел имеется описание этой работы, как ее в то время видел один из сторожей. Томас Хики нанимался в пяти столичных приходах и докладывал об одних и тех же аферах. Излюбленная махинация заключалась в следующем: сторож брал взятку у вора (как правило, закадычного друга) и за это задерживал какого-нибудь незнакомца за мелкий проступок, например за то, что тот слонялся в его районе без дела. Вел в сторожку и не отпускал достаточно долго, чтобы приятель-вор успел обчистить выбранный дом и скрыться. Затем, когда прибывал констебль, он вместе со сторожем соглашался за определенную мзду отказаться от обвинений. После чего господам сторожу и констеблю оставалось, как говорится, «поделить монету». Не гнушались Хики и его приятели прелестями проституток. «Еще одно великое зло – несчастные женщины, которых истинная нужда заставляет дефилировать по ночным улицам, – продолжал Дженкинсон. – Бедные создания ради собственной безопасности обязаны – я подчеркиваю, именно обязаны – обзавестись личным защитником, каковые более известны как сутенеры или «коты» (простите мой язык, сэр) и которых иначе как негодяями не назовешь. Чтобы не видеть препятствий со стороны сторожей, несчастные женщины должны, и сами идут на это, вести себя с ними обходительно, угощать джином, от которого те никогда не отказываются. Такое поведение служит двойной цели: женщина продолжает заниматься своим ремеслом, а ее дружок может беспрепятственно забраться в какой-нибудь дом или ограбить неосторожного прохожего».
Сторожу не позволялось заходить на территорию соседнего прихода без разрешения тамошнего констебля, и нередко бывали случаи, когда старцы безмятежно наблюдали, как на другой стороне улицы преступники грабили дом, поскольку граница приходов проходила посредине мостовой. Однако чаще они просто дремали всю ночь в хмельном ступоре. Их орудиями ремесла, обожаемыми поколениями карикатуристов, были фонарь (или «лампион») и трещотка. Фонарь представлял собой тяжелое железное сооружение, изукрашенное слоями смолы и жира. А трещотка служила не более чем средством для сбора преступников, по выражению «Икзэминэра», громким аккомпанементом «старческому простуженному голосу, который словно созывал воров, предлагая им грабить в свое удовольствие».
Трудно было ожидать, что эти скудные приходские силы, даже подкрепленные в зимнее время двадцатью четырьмя ночными патрулями, способны предотвратить убийство. А уж мысль использовать их в качестве детективного агентства представляется тем более смехотворной. Хотя они были не единственными защитниками закона в приходе, где жил Марр. Кроме них – но не над ними – имелись три магистрата в составе местного полицейского суда Шэдуэлла, это один из семи созданных в 1792 году. Организацию таких судов можно считать антикоррупционным актом, поскольку это наконец избавило Миддлсекс от позора продажного правосудия, которое больше столетия считалось крайне прибыльным делом. Пробившись с помощью денег в судейские, люди открыто брали в качестве взяток столько, сколько удавалось получить, – вытаскивали из разных передряг воров, облагали данью содержателей борделей, а тем, кто осмеливался им противодействовать, грозили тюрьмой. Но иногда они встречали мошенников хитрее себя. В конфиденциальном докладе лорду-канцлеру говорится о некоем судье по имени Сакс в окрестностях Вапинга – человеке скверном и достойном всяческого порицания. Еще недавно он был заключенным тюрьмы суда королевской семьи, куда попал за долги, а теперь таскался по грязным питейным заведениям на Тауэр-Хилл и в Вапинге и собирал кляузы в крохотном баре поблизости от службы снабжения флота. Но не многие судьи пали так низко. Им ведь достаточно было открыть магазин неподалеку от суда и прекрасно зарабатывать, облагая продаваемые ворам и проституткам товары с десяти-, а то и двадцатипроцентной надбавкой. За это они обещали им неприкосновенность. Смысл закона 1792 года заключался в том, чтобы заменить завидные деловые предприятия судами по принципу тех, что были учреждены Генри Филдингом на Боу-стрит, где уже полвека вершилось честное правосудие. Магистраты семи новых судов получали по четыреста фунтов в год (впоследствии эта сумма увеличилась до пятисот фунтов) – достаточное, как надеялись, жалованье, чтобы не поддаваться искушениям.
