Георгий Метельский - Тайфун над пограничной заставой
К десяти часам поднялись сержанты и, пока начальник заставы проводил с ними занятия по строевой подготовке, все сено уже сложили в большую копну и укрыли полиэтиленовой пленкой. Дожди в это время года шли здесь часто. Около полудня на ясном небе показывались одиночные облака, они быстро разрастались, темнели и окутывали небо черным покрывалом. Из-за гор доносились первые удары грома и начинался ливень.
Убрав сено, старшина поторопился на склад, выдал повару мясо, отпустил продовольственный паек офицерским женам — еще молодящейся, но уже поблекшей Наталье Филипповне Кобриной и совсем юной Мариэтте Симонян, а заодно забрал и свой паек, чтобы приготовить что-либо вкусное к приезду сына.
— Слыхала, Ванюша сегодня приезжает, — сказала Кобрина. — Рада за вас.
— Да вроде бы должен к вечеру объявиться, — ответил старшина, пряча улыбку в пышные с проседью усы.
Седеть старшина начал после смерти жены, а до этого, до сорока восьми своих лет не знал, что такое седина, и тихо сочувствовал начальнику заставы, у которого шевелюра стала пегой, хотя он был лет на десять моложе старшины. Тревожная пограничная жизнь давала о себе знать.
Граница в этих местах считалась трудной. Короткая зима, близость южных городов и селений, куда все чаще стали приезжать отдыхающие и туристы, покрытые снегом горы, привлекавшие альпинистов и просто любителей покататься летом на лыжах, — все это затрудняло охрану границы и облегчало тайный ее переход. Как правило, нарушителей задерживали, но месяца два назад трое неизвестных сумели проникнуть до самого Аракса и попытались переплыть реку. Двоих в последние секунды остановили пули наших пограничников, а третий сумел добраться до той, чужой части Аракса, разделенного границей вдоль, по середине реки. Случай был из ряда вон выходящий, и капитану Кобрину пришлось пережить немало.
За обычными делами, которых на заставе всегда хватало, в напряженном ожидании, что заставу вот-вот могут поднять в ружье, время для старшины шло очень быстро. Он с трудом выкроил полчаса и дома замесил тесто на коржики, которыми всегда угощали сына дома, и отнес на кухню, чтобы повар довел дело до конца, достал из погреба бутылку тоже любимой сыном настойки из разных местных травок и кореньев, что-то вроде самодельного бальзама, и стал ждать, поглядывать на дорогу — не покажется ли на ближнем перевале какая-либо машина, из которой вылезет его Иван и пойдет дальше пешком с тяжелым заграничным чемоданом, оттягивающим руку. Там, на перевале, стоял пограничный пост, был шлагбаум, за который пускали только по пропускам.
Настенные часы в канцелярии уже давно пробили четыре раза, и сына можно было ждать с минуты на минуту.
Иван приехал в сумерках. После дневного ливня небо к вечеру снова очистилось, и еще сиял в лучах опустившегося за горы солнца сделавшийся золотистым Арарат. Перевал тоже еще был освещен, и старшина наконец увидел, как из светлой, наверно, «левой» «Волги» вышел какой-то человек. За дальностью расстояния разглядеть его было трудно, но старшина сразу особым отцовским чутьем определил, что эго его Иван.
— Чего ж вы сидите, Григорий Федорович, идите встречать сына, — сказал капитан, когда, выглянув в окно на дорогу, сам узнал Ивана.
Капитан помнил младшего Дащенкова еще мальчишкой. Когда пятнадцать лет назад Кобрин приехал сюда лейтенантом, заместителем начальника заставы, Иван еще бегал в третий класс школы в соседнем городке. Это был шустрый сорванец, которого любили и баловали все на заставе. Он прекрасно знал каждую звериную тропу в камышах, любил забираться в горы, состоял в обществе юных друзей пограничников и мечтал задержать настоящего нарушителя границы. Он быстро сошелся с лейтенантом, дядей Васей, и тот иногда брал мальчика с собой, уходя проверять наряды. Ивану разрешали забираться на дозорную вышку и давали посмотреть в бинокулярную трубу на тот, чужой берег...
Старшина сначала шел степенно, потом незаметно для себя ускорил шаг и, наконец, не выдержал и побежал легкой трусцой, как бегают хотя и тренированые, но уже немолодые люди. Иван, завидя отца, тоже пошел быстрее. Оба широко улыбались и, чуть не столкнувшись друг с другом, весело ударили по рукам.
— А поворотись-ка, сын!. Так, кажется, у Гоголя в «Тарасе Бульбе», — сказал старшина, с пристрастием оглядывая Ивана. — Да ты, вроде, осунулся малость.
— Это я с дороги, папаня, — ответил Иван.
— А может, от несчастной любви? — спросил отец. — Еще не завел подругу?
— Пока нет...
Перекидываясь фразами, они дошли до заставы, прошли мимо козырнувшего им часового и увидели капитана, который вышел на крыльцо казармы.
— Ну, здравствуй, Ванюша! — сказал начальник заставы. — С приездом тебя!
— Спасибо... Здравствуйте, Василий Петрович, — назвать капитана дядей Васей, как раньше, Иван не решился.
Он поинтересовался, как здоровье Натальи Филипповны, сообщил, что привез ей кое-что из «паршивой заграницы», и, кивнув, свернул на знакомую дорожку, которая вела к офицерскому дому.
— До двадцати одного, — начальник заставы посмотрел на Часы, — Можете быть свободны, Григорий Федорович. Если понадобитесь раньше, я позвоню.
Обычно к этому часу старшина освобождался, на границу он ходил нечасто, лишь когда на заставе оставался один офицер, и вечера почти всегда проводил дома.
— Ты сегодня вечером занят? — поинтересовался Иван.
— Со вчерашнего дня на режиме усиленной охраны, Ванюша.
— Вот оно что...
Иван с наслаждением сбросил б себя заграничный костюм, модную, в широкую полоску рубаху с этикеткой изнутри «Чистая хлопчатка» и умылся над тазом, фыркая от удовольствия и свежести родниковой воды, которую отец, не жалея, лил ему в сложенные ковшом ладони.
Лицом и статью Иван очень походил на мать — те же карие глаза, те же длинные ресницы, тот же овал лица. Старшина радовался этому, потому что сам, как любил повторять, «физией не вышел» — с неправильными чертами и какой-то нескладной верхней губой, которую, хочешь не хочешь, пришлось прикрывать усами. Единственное, что взял сын от отца — его низкий красивый голос, словно у диктора радио. Голоса их настолько были похожи, что даже Марья Ивановна, мать, последнее время не всегда разбирала кто говорит за стенкой — муж или сын.
— Ты что это так долго не писал мне? — спросил старшина, наливая в рюмку самодельный бальзам. — Был в таком месте, откуда и телеграмму послать нельзя?
Иван помолчал.
— Во Владивостоке сидел... Видишь ли, — он замялся. — Я готовился ехать в Японию, все было на мази, но в последнюю минуту задержали визу.
— Чего ж так, Иван? — отец озабоченно посмотрел на него.
Иван пожал плечами.
— Ты же не хуже меня понимаешь, что мне спрашивать о таких вещах было неудобно. Намекнули, что ничего особенного, дадут в августе. Вот я и приехал, так сказать, набраться сил, — он невесело улыбнулся и взял наполненную отцом рюмку. — За тебя, папаня!
Старшина плеснул из бутылки й свой стакан минеральной воды и чокнулся.
— За тебя, Иван!
— Ты чего ж это одну минералку?.. Ах да, забыл.
— Вот рыбку бери, твоя любимая. Сам коптил.
Иван стукнул себя пальцами по лбу.
— Вот голова садовая! У меня ж всякой этой закуси...
Он опрокинул рюмку в рот, и, не закусывая, бросился к своему шикарному чемодану со множеством наклеенных на нем этикеток отелей разных стран, и стал доставать пестрые, разных фасонов и размеров коробочки, пакеты, свертки.
— Вот икорка наша, но из-за границы... Камчатские крабы, тоже оттуда. А вот это ихнее, доморощенное — голландский сыр. Говорят, что может годами лежать и не терять свежести. Врут, наверно... Греческие маслины, ты их любишь... А это лично тебе, — продолжал Иван, извлекая две коробки, одну длинную, едва уместившуюся в чемодане, и другую совсем маленькую, не больше футляра для очков. Первой он открыл длинную коробку, и старшина увидел то, о чем мечтал много лет — великолепное английское ружье знаменитой фирмы. Оно было сложено пополам и покоилось в обитом материей углублении.
— Ну зачем ты? — сказал старшина. — Небось немалые деньги отдал.
— Подумаешь, деньги! — Иван хмыкнул. — Для тебя не жалко.
Он видел, как обрадовался его папаня ружью и как тщательно старался скрыть свои чувства, словно смущаясь их, и его вдруг охватила острая жалость к отцу, который ничего не видел на свете, кроме этой казармы, квартиры и камышей вдоль границы.
— Обожди, отец, это еще не все!
В маленькой коробочке лежал какой-то матово-черный предмет с панелью, испещренный цифрами и крохотными разноцветными кнопочками. Его нарядный вид портила небольшая царапина в правом углу.
— Хочешь узнать, сколько будет двести девяносто семь, помноженное на тридцать девять? — спросил Иван, задорно поглядывая на отца.
Старшина улыбнулся.