Борис Акунин - Любовник смерти

Что такое “дивиденды”, Скорик знал (это когда деньги ни за что платят), а вот последнего слова не понял. Наверно, оно означало “адьё”, или “примите и проч.”, или “засим остаюсь” — в общем, то, что в конце письма для красоты пишут. “Фандорин” — звонко. Надо запомнить на будущее.

Лизнул конверт языком, заклеил, а через пару минут уже входил во двор Третьего Мясницкого участка.

Проклятое место, тьфу на него. Придумано, чтобы мучить человеков, жизнь им утеснять, и без того не шибко просторную.

У ворот со снятыми шапками стояли несколько извозчиков — нарушители уличного порядка. Пришли снятые с пролёток номера выкупать. Это рубликов семь, да и то, если сильно покланяться.

В самом дворе толпились кружком мужики в подпоясанных рубахах. По виду — артель хохлов-плотников, приехавшая в Москву на заработки. Старшой, с вислыми усами, ходил с шапкой по кругу, остальные бережно ссыпали серебро и медь. Понятно: работали у застройщика без нужной бумажки, теперь псы у них половину денег оттяпают. Обыкновенное дело.

Раньше, при прежнем приставе, говорят, тут такого беспардонства не было, но каков поп, таков и приход.

Едва Сенька толкнул клеёнчатую дверь и вошёл в тёмный, заплёванный коридор, как его ухватил за подол наглый, мордатый псина с нашивками.

— Ишь какая, — говорит. Подмигнул и как ущипнёт за бок, руки бы ему, сволочи, поотрывать. — Чтой-то я тебя раньше не видал. Жёлтый билет выправлять? Так это ко мне. Пойдём.

И уж за локоть ухватил, хочет тащить куда-то. И ведь брешет, поди, про билет — просто девушкой задарма попользоваться хочет.

— Мне к господину полковнику, — строго пискнул Сенька. — Письмо передать, важное.

Пёс и отцепился. Иди, говорит, прямо, а потом направо. Его высокоблагородие там сидят.

Скорик пошёл, куда сказано. Мимо курятника, где отловленные бродяги сидят, мимо запертых камер с ворами-преступниками (те, сердешные, пели про чёрного ворона — заслушаешься). Потом коридор почище стал, посветлей и привёл Сеньку к высокой кожаной двери с медной табличкой “Пристав. Полковник И. Р. Солнцев”.

На деликатный Сенькин стук строгий голос из-за двери сказал:

— Ну?

Скорик вошёл. Пискляво поздоровавшись, протянул письмо:

— Вот, просили передать самолично.

И хотел немедленно ретироваться, но пристав негромко рыкнул:

— Ку-да?

Грозный полковник сидел за столом, ел яблоко, отрезая дольки узким ножиком. Вытер лезвие салфеточкой, потом нажал какую-то кнопку, и клинок с железным щелчком спрятался.

Распечатывать конверт Солнцев не спешил, внимательно разглядывал посетительницу, особенно задержался взглядом на фальшивом бюсте (эх, перестарался господин Неймлес, больно много ваты понапихал).

— Кто такая? Гулящая? Имя?

— С-Санька, — пролепетал Скорик. — Александра. Александрова.

— Что за письмо? От кого?

Солнцев подозрительно ощупал конверт, посмотрел на свет.

Чего говорить-то?

— Клиент один дал… Наказал: самому господину полковнику, говорит, передай, в собственные руки.

— Хм, тайны бургундского двора, — пробормотал пристав, вскрывая конверт. — Стой здесь, Александрова. Жди.

Быстро пробежал письмо глазами, дёрнулся, расстегнул крючок на жёстком вороте, облизнул губы и стал читать сызнова. Теперь читал долго, будто пытался разглядеть что-то между строчками.

Сенька даже соскучиться успел. Хорошо на стене фотокарточки висели и газетные вырезки в рамках, под стёклами.

Интересней всего была картинка из журнала. На ней, молодцевато подбоченясь, стоял Солнцев, помоложе, чем сейчас, а рядом, в поставленном на попа дощатом гробу — усатый дядька с чёрной дыркой во лбу. Внизу подпись: “Молодой околоточный надзиратель кладёт конец преступной карьере Люберецкого Апаша”.

Ниже статья, без картинки, но зато с большущим заголовком:

Фотография, без подписи: Солнцеву жмёт руку сам князь-губернатор его высочество Симеон Александрович — тощий, огромадного роста, да ещё подбородок задрал, а пристав, наоборот, наклонился и коленки присогнул, но рожа, то есть лицо, улыбчивое и довольное-предовольное.

Ещё статья, не шибко старая, не успела пожелтеть: “Самый молодой участковый пристав Москвы”, из “Ведомостей московской городской полиции”. Сенька прочёл начало: “Блестящая операция по арестованию банды хамовнических грабителей, выданных одним из членов сего преступного сообщества, вновь заставила говорить о таланте подполковника Солнцева и обеспечила ему не только внеочередное производство в чин, но и назначение в один из труднейших и приметнейших участков Первопрестольной, на Хитровку…”

Дальше прочесть не успел, потому что пристав сказал:

— Тэк-с. Ин-те-ресное послание.

Оказалось, что смотрит он при этом уже не на письмо, а на Сеньку, и нехорошо смотрит, словно собирается развинтить его на детали и понять, что там у Сеньки внутри.

— Ты, Александрова, чья? Кто твой кот?

— Я сама по себе, вольная, — немножко поколебавшись, ответил Скорик. Назовёшь какого-нибудь кота, хоть того же Студня, а вдруг полковник проверить вздумает? Есть, мол, у тебя, Студень, такая мамзелька? Неаккуратно выйдет.

— Это ты раньше была вольная, — недобро улыбнулся пристав. — Да вся вышла. С сего дня будешь на меня фурсетить. Девка ты, по всему видно, шустрая, глазастая. И собой недурна, грудастенькая. Голосишко, правда, противный, но тебе ведь не в опере петь.

И хохотнул. Вот, гад, в фурсетки решил приписать! Это мамзелек, которые псам на своих кукуют, так зовут. За такое, если фартовые или воры узнают, расплата одна — кишки наружу. Если найдут где гулящую с распоротым брюхом, всем ясно, за что её. А уж кто — это поди вызнай. И все же немало мамзелек, которые фурсетствуют. Само собой, не от хорошей жизни. Прижмёт такой вот подлый пёс — попробуй открутись.

Сеньке-то что, фурсеткой так фурсеткой, однако уважающая себя мамзелька должна была покобениться.

— Я девушка честная, — сказал он гордо. — Не из тех шалав, которые псам на своих кукуют. Ищите себе других кукушек.

— Что-о?! — заорал вдруг пристав таким ужасным голосом, что Скорик обмер. — Это ты кого “псами” назвала, стеррррва?! Ну, Александрова, за это я на тебя штраф запишу. На уплату — три дня. А потом знаешь, что будет?

Сенька помотал головой — испуганно, и уж безо всякого притворства.

А Солнцев с крика перешёл на вкрадчивость:

— Объясню. Если ты мне в три дня штраф за оскорбление не выплатишь, я тебя на ночь в третью камеру запру. Там у меня знаешь кто? Преступники, больные чахоткой и сифилисом. По новому гуманному указу ведено держать их отдельно от прочих арестантов. Они ночку с тобой поиграются, а там поглядим, что к тебе скорей привяжется — французка или чахотка.

Похоже, пора было от девичьей гордости отходить.

— Чем же я заплачу, — плачущим голоском сказал Сенька. — Я девушка бедная.

Полковник хмыкнул:

— Так бедная или честная?

Скорик потёр рукавом глаза — вроде как слезы смахивает. Жалостно шмыгнул носом. Мол, вся я ваша, делайте со мною что хотите.

— То-то. — Солнцев перешёл с угрожающего тона на деловой. — Ты с человеком, который тебе письмо дал, спала?

— Ну, — осторожно сказал Сенька, не зная, как лучше ответить.

Пёс покачал головой:

— Надо же, как опростился наш чистоплюй. В прежние времена нипочём бы с гулящей не спутался. Видно, нашёл в тебе что-то. — Он вышел из-за стола, взял Скорика двумя пальцами за подбородок. — Глазки живые, с чертенятами. Хм… Где дело было? Как?

— У меня на квартере, — принялся врать Сенька. — Очень уж барин жаркий, прямо огонь.

— Да, он ходок известный. Вот что, Александрова. Штраф ты мне выплатишь следующим манером. Скажешь этому человеку, что влюбилась в него до безумия или ещё что-нибудь выдумаешь, но смотри, чтобы при нем была. Раз он в тебе что-то усмотрел, то, верно, не прогонят. Он у нас джентльмен.

— Где ж мне его сыскать? — пригорюнился Сенька.

— Про это я тебе завтра скажу, — загадочно улыбнулся пристав. — Давай жёлтый билет. У меня пока полежит. Для верности.

Ай, незадача. Скорик глазами захлопал, чего сказать — не знает.

— Что, нету? — Солнцев хищно осклабился. — Без билета промышляешь? Хороша. А ещё фурсетить брезговала. — Эй! — заорал он, повернувшись к двери. — Огрызков!

Вошёл городовой, встал навытяжку, истово выпучил на начальство глаза.

— Эту сопроводишь до дому, куда укажет. Изымешь вид на жительство, привезёшь мне. Так что удрать тебе, Александрова, не удастся.

Он потрепал Сеньку по щеке.

— А приглядеться — пожалуй, в самом деле что-то есть. У Фандорина губа не дура. — Опустил руку, пощупал Скорикову задницу. — На фундамент тощевата, но я мегрешками не брезгую. Надо будет тебя попробовать, Александрова. Если, конечно, от чахоточных откупишься.