Дмитрий Дивеевский - До второго потопа
Гриц и Сашко играли в карты при свете тусклой лампочки. На бетонном полу подвала поблескивали лужицы воды, видно, его только что мыли. Увидев Виктора, они заулыбались.
– Вот и наш воспитанник пришел – ласково сказал Сашко – смотри, какой красивый. Только ручки у него не в порядке. Одна на другую не похожа.
– И вправду, не похожа. Под трамвай, что ли попал – сказал Гриц, и оба захихикали. – А что велел господин офицер?
– Пытать до предела, но не убивать – сказал дежурный.
– Это хорошо. Хоть поработаем от души. Значит так, воспитанник: нам нужны только фамилии, клички и адреса. Мы тебя будем пытать, а ты нам будешь их называть. Если думаешь, что не будешь – то ошибаешься. Ну, давай Гриц, сначала уравняем ему ручки.
Виктора снова поставили на колени перед скамьей, Сашко схватил его левую руку и крепко прижал к поверхности скамьи. Гриц снял со стены топор на длинной ручке, поднес его к лицу Уварова.
– Ну, как, будем говорить?
Уваров не отвечал, только закрыл глаза.
Гриц сильно размахнувшись топором, отсек кисть.
Боль прожгла Виктора. Он конвульсивно дернулся, но нашел в себе силы поднять голову. Взглянул на лежащую на полу, окровавленную кисть и смог думать только одно: «Господи Боже, помоги!» Каким-то чудом он не терял сознания.
Гриц перетянул культю проволокой.
– Так, москалик – сказал Сашко – пора тебе начать рассказывать свою историю. Если ты не согласен, тогда будем отрубать тебе ноги.
Уваров молчал, он находился на грани потери сознания.
Его положили на широкую скамью. Правую ногу привязали к скамье проволокой, левую со скамьи сбросили.
– Ну, что Гриц, с одного раза отрубишь? – спросил Сашко.
– Вот тоже мне диво. Чего тут особенного? Конечно, отрублю. Только скушно мне. Совсем москалик с нами не говорит. Что мы, мясники, чтоб свинью без разговоров колоть?
– Ты, припомни, Гриц, сколько мы москалей порезали. Разве ж были среди них разговорчивые? Нет, Гриц, они нас не любят. Не любят, не разговаривают. Да что его просить, рубай.
Гриц отошел на два шага от скамьи, затем стремительно шагнул, размахнулся и с криком «га» рубанул по ноге у лодыжки. Кость оказалась крепкой и поддалась только наполовину.
– Эге, хлопче, да ты не казак совсем. Давай, доделывай. – хмыкнул Сашко.
Гриц смущенно глянул на него и снова с гаканьем ударил. На сей раз ступня отделилась.
Уваров находился без сознания, но его привели в себя нашатырем.
– Сегодня сеанс без перерывов, москалик. Видишь, левой ножки у тебя уже нет. Беремся за правую. Как, будешь говорить?
Виктор не отвечал.
Когда его приволокли в камеру без ступней и кистей, Лешка почувствовал холодный ужас. Лицо Уварова посинело, тело содрогалось от мелких конвульсий. Но он мог говорить.
– Леша, воды.
Алексей зачерпнул из ведра железной кружкой воды и дал напиться.
– Напившись, Уваров провалился в черную яму, а когда пришел в себя, заговорил:
– Леша, ты все видишь, все понимаешь. Завтра они будут жечь меня каленым железом. Сегодня не стали, потому что я теряю сознание. Надо, сделать так, чтобы я не дожил до утра. Ты понимаешь меня?
– Нет, нет, я не смогу, мне страшно.
– Леша все просто. Когда я потеряю сознание, ты свернешь комом свою рубашку, положишь мне на лицо и прижмешь. Я сразу перестану дышать.
Алексей забился в угол нар и отчаянно мотал головой. Он дрожал от страха и плакал.
– Я не смогу, ни за что, как же так…
– Леша, они убили твоего отца, наверное, и мать с сестренкой тоже. Они мучают меня, хотят узнать военную тайну. Ты комсомолец, советский человек. Ты должен это сделать. Это совсем просто. Я тут же перестану дышать. Утром скажешь, что я ночью сам умер.
Он долго еще говорил с Алексеем, расходуя последние силы. Наконец парень согласился.
– Сейчас я буду читать молитву, а потом потеряю сознание. И ты сдаешь это, договорились?
А выйдешь на свободу, свечку в церкви за раба божьего Виктора поставь, хорошо?
Алексей молча кивнул. Уваров вытянулся на топчане, скрестил обрубленные руки на груди и начал тихим, наполненным болью голосом:
– Помилуй меня, Господи, по велицей милости твоей и по множеству щедрот Твоих очисти прегрешения мои…
Голос его затихал, сознание сгущалось в темное облачко, и он почувствовал на своем лице прикосновение теплой ткани…
* * *Утром Тилю доложили, что ночью арестованный скончался.
– Скончался – подумал Тиль – перестарались упыри. Не в первый раз. Расстрелять бы их, да где таких взять? Надо бы допросить мальчишку, который был с ним в камере, но что это даст?
Раздался стук в дверь. Дежурный принес армейскую почту. На имя Вильгельма Тиля поступило письмо от военного коменданта города Лейпцига. Комендант сообщал, что его жена и сын погибли во время бомбардировки города американскими и английскими самолетами. Они погребены на городском кладбище, могила номер 5904. Его квартира опечатана и взята на охрану властями города. С искренним соболезнованием, полковник Шмолле. Хайль Гитлер.
Тиль снова уставился в стол. Пусто в голове, пусто на душе. «Надо сегодня пойти в офицерский бордель к девкам, и развлечься» подумал он.
38
Настя и Сергей
Весть о наступлении наших войск в сталинградских степях пришла неожиданно. Лишь зарницы далеких артналетов да грохот огромного количества пушек долетал до города. Потом по уменьшению потока раненых стало ясно, что основные бои сместились на другие фронтовые линии. А перед Новым Годом госпиталь получил приказ о переезде в район деревни Кленовки.
Морозы стояли нещадные, но в деревне не было ни одного пригодного для жилья дома. Все было сожжено и разрушено. Ставили большие брезентовые палатки с жестяными печками, целыми днями топили их добытыми в деревне остатками досок и бревен, но все равно было холодно. Мерз персонал, мерзли раненые. Зато настроение поднялось. Хотя фрицы еще не капитулировали, всем было понятно, что победа не за горами. Поэтому капитан Сомова приказала устроить встречу Нового года.
В большой палатке поставили чудом найденный в оврагах можжевельник, украсили его всем, что послал фронтовой бог – гильзами, пробирками, вырезанными из бумаги украшениями, и водрузили на верхушку картонную звездочку. Начальница выдала неприкосновенный запас медицинского спирта и сестрички навели из него «ликер» со жженым сахаром.
На встречу Нового Года Сомова пригласила командира стоявшего по соседству авиационного полка майора Василия Троянова, и попросила его захватить с собой офицеров, каких он сам посчитает наиболее достойными.
Были и другие желающие предложить свое участие в празднике из соседних частей, но Сомова отклонила их предложения.
Девчата получили возможность отдохнуть, и привести себя в порядок после изнуряющих месяцев в обороне. Первым делом они устроили себе баню в одной из санитарных палаток. Натаскали в нее баки с горячей водой с полевой кухни, и по очереди, группками смывали с себя грязь и пот многодневного тяжкого труда. Они снимали с себя одежду, даже на холоде ощущая свободное счастье наготы, и мылись, пританцовывая на сыром брезенте. Потом растирались простынями в блаженном удовольствии чистоты.
К вечеру импровизированные столы были готовы. По случаю праздника интенданты не поскупились. На столах стояли открытые банки с тушенкой, яичница из американского сухого порошка, галеты, нарезанный хлеб, сибирское сало и жестяные тарелки с абхазскими мандаринами. Однако настоящий сюрприз явился вместе с летчиками. Им перепал ошибочно выброшенный немецкими пилотами груз для окруженных фашистов. В брезентовых мешках они обнаружили итальянскую сырокопченую колбасу, головки голландского сыра, плитки с шоколадом, и металлические канистры с вином и коньяком. Видимо фюрер хотел подсластить своим солдатам встречу Нового года в окружении. Но задумка не совсем удалась.
Троянов позаботился и о музыкальном сопровождении. Когда произнесли первый тост, провожая старый год, он дал знак, и два его подчиненных достали из футляров музыкальные инструменты – аккордеон и гитару. Зазвучала музыка. Будто не было вокруг войны. Будто не витала над палаткой смерть. Музыка наполняла сердца нежностью и тоской по прошлому мирному времени, в котором, казалось, все были счастливы.
Начались танцы.
– Вы разрешите?
Настя оглянулась и увидела стоявшего позади нее офицера, протянувшего к ней руку. Она встала и пошла в круг. Офицер обнял девушку за талию и плавно повел в вальсе. Он умел танцевать. Настя следовала его движениям, голова ее шла кругом, в душе творилось что-то необычайное. Словно исчез тяжкий груз военного быта, не давила чужая боль, птицей прилетела новая счастливая жизнь….
– Меня Сергеем зовут – молвил офицер – а Вас как?
– Настя.
У Сергея были серые, смелые глаза с какой-то шальной, неустрашимой открытостью. Наверное, такие глаза бывают только у людей, которым неведом страх. Он был высок и строен, его русые волосы завивались в чуб, лихо закинутый набок.
