Светлана Гончаренко - Уйти красиво и с деньгами
Но Лиза была послушна. Она говорила мало, как положено воспитанной девице. Это легко – ей совсем не хотелось говорить. Она улыбалась гостям, с которыми скучнее, чем Чумилке в пыльном чулане. Она без конца что-то примеряла, надевала новое и дорогое, натягивала, снимала, бросала на диван и на стулья, чтоб тетка и няня потом разбирали, расправляли и восхищались. Она, сидя в пролетке, не снимала руки Игнатия Феликсовича со своей талии и мстительно щурилась на витрины магазинов, где тратила без счета его деньги. И почему эти деньги никак не кончались? Почему каждый день был похож на другой, и всегда Игнатий Феликсович перед глазами? Она терпеть не могла его губы, зубы, язык и бороду, а также запах его одеколона, и живот под жилетом, в который приходилось упираться, чтобы он не был слишком близко…
– Как вы правы! – соглашался с дамами, а не с Тихуновским следователь Щуров. – Наши провинциальные нравы почти карикатурны. Анна Терентьевна не зря требует, чтобы литераторы запечатлевали действительность, чтоб негодовали, скорбели…
– Уж исскорбелись до дыр! – не сдавался Тихуновский. – Да, жизнь нелепее Аверченки, но я романтик до мозга костей. Я не кислой капусты желаю, а перчику.
Щуров усмехнулся:
– Романтизм не так безобиден! Вот на прошлой неделе, скажем, пришло в полицию письмо. Какой-то полоумный обыватель, подписавшийся очень пошло – «Тайный друг», сообщил, что у нас в Нетске орудует шайка кровавых убийц. И знаете, где они имеют жительство?
– Где же? – без интереса спросил Тихуновский.
– На кладбище, в склепе Збарасских! Снилась ли вам такая ересь?
«Да это же Володькино письмо! – догадалась Лиза. – Я так и знала, что никто не поверит…»
– А почему бы и не в склепе? – из вредности сказал Тихуновский. – Неглупо придумано. Место гиблое: там ведь эту дамочку-то веселую… придушили? Это, знаете ли, производит впечатление.
– Полиция осмотрела склеп еще во время следствия, – строго заметил Щуров. – Там одни гробы и ничего более.
– Я считаю, в полицию написала какая-то дама, – встрял Игнатий Феликсович. – У дам нервы обычно не в порядке, фантазия игривая. Некоторых даже видения посещают. Письмо ведь дамским почерком писано, Евграф Савельевич?
– Оно писано левой рукой и весьма коряво, – пояснил Щуров. – Слог крайне цветистый и темный – возможно, что и дамский. Но, по моему мнению, писал душевнобольной. Обычное для нас дело!
Тихуновский оживился:
– Вот какой-нибудь местный писака обрисовал бы этот склеп в мистических тонах! Богатая идея. И чтоб в финале сумасшедшая дама, что вам, Евграф Савельич, письмо написала, повесилась бы у входа. Причем полуобнаженной. Сюжет впечатляющий – не Аверченко, а целый Ибсен!
Лиза от любителей искусства отошла к окну. Этому дурацкому вечеру конца не будет!
– Сколько стоят ваши сережки? Скромненькие, но парагошки[11] совсем близнецы. Такие редко бывают, – тут же пристала к Лизе Нина Михайлова, молоденькая офицерская жена, которая теперь считалась лучшей Лизиной подругой. Господи, вместо Мурочки! Нине стукнуло восемнадцать лет, но она была мудра, как змий.
– Это неразумно, – сказала она, когда Лиза призналась, что цены сережек не знает. – Денежки надо считать и потихоньку прибирать к рукам. Мы, женщины, рождены царить и тратить, а мужчины – доставлять нам удовольствия.
– Вы так любите деньги? – спросила Лиза.
– Нет, конечно, – улыбнулась Нина, алчно блестя голубыми глазками. – Но то, что за них можно купить, люблю. И имею право. Да мы обе имеем право! Вы же красавица – весь город гудит, откуда вы такая взялись. А я просто хорошенькая, но все равно считаю, что мои туалеты должны быть самыми элегантными. Мне к лицу желтое, палевое и сиреневое. А вам – белое, черное и, как ни странно, пунцовое. Скажите, а правда, что туалеты вам заказаны у Пакена и Пуаре?
– Наверное. Я не знаю.
– Тогда я обязана вас предупредить, что Пуаре не признает корсетов. По-моему, это ужасно. Не то что выглядит некрасиво – слава богу, мы с вами стройны, как сельди. Но ведь неприлично! Мужчины быстро узнают, что на вас нет ничего сдерживающего.
Я бы сразу почувствовала себя голой и буквально сгорела бы со стыда! Вот покойная Пшежецкая, говорят, корсетов не носила, и этим объясняют ее странную власть над мужчинами.
– Она от природы была царица, – возразила Лиза.
Нине такие слова не понравились:
– Ну уж бросьте! Царица? У нее был крутой лоб, как у барашка, и пальцы коротенькие – фи! Дворняжка, а прикидывалась графиней! В женщине главное порода. Вот у вас порода бросается в глаза. Или посмотрите, какое у меня узкое запястье. Видите? И щиколотка, как положено, в три раза тоньше икры. А Пшежецкая… Распущенность во всем, включая отсутствие корсета, и больше ничего. Хотя у нас в полку многие мужчины по ней с ума сходили и до сих пор не могут успокоиться.
– Неужели? Кто же?
– Известно кто: Кока Леницкий первый. Он даже стреляться хотел. А Матлыгин… Да ну его!
– Что Матлыгин? Тоже думает стреляться? – заинтересовалась Лиза. Она сразу вспомнила свой разговор с Кашей про завоевателей Америки.
– Матлыгин не разговаривает ни с кем и собирается куда-то в Гоби. Он тоскует. Говорят, он одно время тоже жил с Пшежецкой, но она его бросила – он беден. Зато они – курам на смех! – остались друзьями. Публичная женщина и дикий монгол, лишенный и тени элегантности. Два сапога пара! А вы верите в дружбу мужчины и женщины?
Лиза отмахнулась от такой серьезной темы:
– Пойдемте лучше послушаем – кажется, Субботина петь собирается.
– Субботина? С ее вечным насморком?
Хорошо слушать и насморк: в это время не надо самой говорить и улыбаться. Можно даже смотреть преспокойно в окно, и никто не подумает, что тебе надоели гости – просто твоя душа унеслась вслед за звуками рояля. Очень приличная выходит картина: невеста грезит о будущем блаженстве.
В ожидании этого блаженства Лиза давно собрала узелок: белье, два старых платья, которые Игнатий Феликсович велел выбросить в тряпки, чулки, гимназические еще ботики и шерстяной платок.
– Плохое ты задумала, – отрезала няня Артемьевна, у которой Лиза собралась схоронить узелок. – Кончилась твоя воля! Жена себя честно держать должна.
– Я еще ничья не жена, – напомнила Лиза.
– А все одно – сговорена. И отказать не можешь. Терпи теперь! Девка гулят, баба терпит. Забирай от меня свою ветошь и не дури.
– Я люблю другого.
– А кто тебя спрашиват-то? Ты теперь жениха держись. Он мушшина справный, в самой силе, шшоки красные. Девка бабьего счастья не понимат, ишшо глупая. Распробуешь скоро!
Лиза в ответ расплакалась. Даже няня против нее! Что теперь делать? Главное, Ваня все знает – нарассказали ему с три короба. Он может видеть, какая она теперь нарядная, как ездит в пролетке с женихом и скупает брошки да шляпки.
«Он убит», – сказала Мурочка через забор, когда Лиза вырвалась на минутку в сад. Как славно было снова видеть знакомую вязаную шляпку и черносмородинные бойкие глаза!
– Мурочка! Разве вас с Володькой еще не отправили к крестной в Ушуйск? – удивилась Лиза.
– На будущей неделе едем, кажется. А ты куда пропала? Тебя что, из дому совсем не пускают?
Через минуту разговора они все друг про друга расспросили, и Мурочка сказала, что Ваня знает, что он убит, и потому нельзя его больше увидеть ни на Почтовой, ни в копытинском саду. А ведь Лиза последнее время только и делала, что всюду искала глазами знакомую косоворотку, знакомую голову, выбеленную солнцем, знакомые серые глаза в пестрых ресницах. Но нигде, нигде, нигде их не было!
Как-то Лиза очень обрадовалась, за квартал заметив канотье с сальной розовой лентой, усики-мушку и густой извозчичий загар. Он, соглядатай! Лиза почти бегом пустилась по Почтовой к саду Копытиных, ожидая, что вот-вот появится Ваня, которого караулит канотье. Но улица была пуста, сад был пуст, мир был пуст. Отвратительный щеголь неотступно шел за Лизой, игриво пошаркивая. Он замедлял шаг, рылся в карманах или разглядывал пустое небо, когда Лиза останавливалась, и частил мелкими шажками, когда она решалась бежать. Тогда она заскочила в лавку за углом. Сквозь зеленоватое стекло и пирамиды колбас в витрине наконец совсем близко увидела проклятое канотье и профиль со странным, наверное, переломанным носом. Нос этот был плоский, прямой, с ненормально курносым кончиком. Шпиона, значит, били по лицу – и сам он будет бить, если сочтет нужным. А следит он неотступно за ней, Лизой! Даже когда Вани рядом нет! Лиза вернулась домой на Почтовую. Чернота сомкнулась над головой, и жить стало совсем тоскливо.
«Он убит» – так сказала Мурочка.
Но «убит» вовсе не значит «застрелился», хотя именно этого Лиза желала когда-то давно, когда летала с Ваней на качелях, не знала, как его зовут, и не ожидала ничего, кроме лета. Теперь Ваня решил, что она влюбилась в другого, а он забыт, не нужен, брошен. Поэтому Ваня уехал с отцом заказывать мрамор – и для чего? Для нового пола в костеле!
