Полина Дашкова - Пакт
– Слушай, Николаша, у тети Насти сегодня юбилей, шестьдесят лет, ты через полчасика зайди, поздравь, вот она тебя и угостит, хорошо?
– Хорошо, дядь-Илья, да только я уж поздравлял, – Николаша шмыгнул носом. – Тетя Настя меня макарошками накормила, с фаршем. Очень вкусно. Мамка-то все болеет, готовить не может, вот врачиха с поликлиники приходила, сказала, в больницу нужно ей лечь, а то помрет.
– Ну, может, и правда в больницу? И ничего она не помрет, не бойся, поправится как миленькая.
Николаша стоял потупившись, гладил пальцами апельсин. Ногти были обкусаны, на костяшках свежие ссадины. В полутемном коридоре пахло вареной капустой и хозяйственным мылом. Работало радио, Козловский пел арию Ленского. Из кухни выплыла незнакомая молодая бабенка в цветастом халате, с шипящей сковородой, увидела Илью, остановилась, прищурилась.
– Добрый вечер, – поздоровался Илья.
Бабенка не ответила, надменно тряхнула рыжей головой, унизанной белыми папильотками.
– Лисина Клавка, ей комнату Бренеров дали, – шепотом объяснил Николаша. – Стервозина такая, жуть.
Илья не стал спрашивать, куда делись Бренеры. Дверь Настасьиной комнаты распахнулась, ударил волной и растекся по коридору страстный тенор:
«Паду ли я, стрелой пронзенный,Иль мимо пролетит она?»
Мамаша включала радио на полную громкость, как только там начинали петь, и приглушала, как только начинали говорить, совсем не выключала, чтобы не пропустить, если перестанут трепаться и запоют.
– Явился, бобыль бесприютный, – громовой бас Настасьи заглушил Козловского. – Я уж и не чаяла дождаться тебя, думала, забыл мамашин юбилей.
В комнате за круглым столом сидели соседи. Две старушки, Верочка и Веточка, библиотекарши. Когда Илья учился в университете, Настасья решила заняться самообразованием, записалась к ним в библиотеку, читать не читала, а двух ветхих библиотечных барышень практически удочерила. Они пересказывали ей «Анну Каренину» и «Графа Монте-Кристо». Она подкармливала их столовскими котлетами.
Илья не знал, сколько им лет. Они были двоюродными сестрами, но с возрастом стали похожи, как близнецы, обе высокие, худые, тихие, белоснежно седые. Аккуратно заштопанные кружевные воротнички, темные платья. Настасья как-то обмолвилась, что Веточка в гражданскую потеряла мужа и ребенка, а Верочка монашка с юности, теперь в миру, монастырей-то не осталось.
Рядом с библиотекаршами сидел Евгений Арсентьевич, бухгалтер, маленький, толстенький, с глянцевой лысиной. Круглые очки в стальной оправе увеличивали серые глаза и придавали бледному сморщенному лицу выражение испуга и растерянности. Фамилию он носил самую неподходящую для такого печального и застенчивого человека: Гогот. Жил за стенкой, в соседней комнате. Когда-то давно сватался к Настасье. Она долго размышляла, принять ли предложение. Ее смущало, что Евгений Арсентьевич ниже нее на голову (люди засмеют); моложе на пять лет (бросит, найдет молодую); не пьет спиртного, ест только диетическое, страдает язвой желудка (ну и на хрена такая радость?).
Получив отказ, Евгений Арсентьевич продолжал ходить в гости, Настасья привыкла к нему, жалела.
Илья поздоровался со стариками, вручил мамаше подарки. Все съедобное она сразу выложила на стол, дала Евгению Арсентьевичу нож и доску, велела нарезать колбасу. Розовые трико конфузливо убрала в ящик комода, шаль развернула, накинула на плечи. Достала из коробочки часы, разохалась, надела на запястье и потом все время поглядывала на них, трогала блестящую браслетку, стеклышко циферблата.
Специально для юбилея Настасья с лета заготовила рябиновку, она очень гордилась этим напитком. Прежде чем выпить, нюхала, жмурилась, приговаривала:
– Ой, да хорош домашний ликерчик, вкуснее любого французского.
Рябиновка была крепкая, липкая, приторно сладкая. Только Евгений Арсентьевич имел право не пить, ему Настасья поставила бутылку нарзана. Верочка и Веточка вежливо пригубили рябиновку, Илье пришлось опустошить рюмку.
– Ну, давай, сынок, за тебя, за будущих внуков-правнуков.
– За тебя, мамаша, – Илья поцеловал Настасью в пухлую, совсем не старческую щеку. – Будь, пожалуйста, здорова. Тебе больше сорока никак не дашь.
– Правильно, сынок, сорок лет – бабий цвет, – Настасья тоненько засмеялась, встала и положила свою огромную лапищу на голову Евгения Арсентьевича. – Вот он, женишок-то мой, суженый, ряженый, напомаженный.
– Почему же я напомаженный, Настя? – краснея, млея под ее ладонью, спросил бухгалтер.
– Это так, для рифмы, – улыбнулась Веточка.
– Понятное дело для рифмы, помадить-то нам нечего, волосины ни одной не осталось, – Настасья наклонилась, громко чмокнула Евгения Арсентьевича в лысину и опять засмеялась.
Но смех у нее получался искусственный, невеселый. Для веселья не хватало водки. В этой тихой компании Настасья водку никогда не пила, только «ликерчик», в крайнем случае красное сухое. Водочными собутыльниками были другие соседи, судомойка и подавальщица из наркомпросовской столовой да Федор, отец Николаши. Их она называла «простой народ», а библиотекарш и бухгалтера – «унтельгенция». На свой юбилей пригласила только «унтельгенцию», хотела посидеть культурно, к тому же считала, что ее образованному сыну за одним столом с «простым народом» делать нечего.
По радио продолжался концерт, классический репертуар сменился народными песнями. Женский хор медленно, под балалаечные переливы и гул аккордеона, выводил:
Океан да с океаном – братья кровные.Сталин Ленину да кровный братпо работе, по размаху орлиному,по полету, по простору соколиному.Мы идем со Сталиным, как с Лениным.Говорим со Сталиным, как с Лениным.Знает все он наши думки-думушки,всю он жизнь свою о нас заботится.
– И думки знает, и заботится, вот уж верно сказано, – с кривой усмешкой пробормотала Настасья, протянула руку, выключила радио. – Ну, что скисли? Сидим как на поминках…
Молчание за столом стало тягостным. Перепробовали и похвалили Настасьин винегрет, селедку с луком, пирожки с капустой, колбасу, икру. Обсудили погоду. Выпили за здоровье каждого из присутствующих по отдельности и за всех вместе. Пришел Николаша, тихо, мрачно сообщил Илье:
– Клавка-стервозина про вас спрашивала, мол, кто этот гражданин с авоськой, к кому явился?
– Шпиенка-фашистка! – мамаша шлепнула себя ладонью по коленке. – Прямо так и спросила – к кому явился?
– Ага, – кивнул Николаша, – и даже поинтересовалась, чего там у него в авоське.
– Нахалюга, мать ее! Чего в авоське! Все ей надо знать, заразе! Ну а ты?
– Я грю: тети Насти сын, Ильей Петровичем звать, чего в авоське, я без понятия.
– Ну а она чего?
– Ничего. Жопой вильнула.
Николашу усадили за стол, он быстро, жадно поел и унес тарелку с угощением больной маме. Евгений Арсентьевич задремал, Настасья уложила его на кушетку, сняла с него очки, заботливо накрыла своей старой шалью.
– Вот ведь несуразный человек, ночами не спит, а к вечеру валит его дрема. Я все думаю, может, и надо было за него выйти, а, сынок?
– Так и выходи, кто мешает? – улыбнулся Илья.
– А и выйду! – Настасья поднялась, гордо выпятила грудь, подбоченилась, плавно повела могучими плечами. – Ну чем не невеста? Ладно, чайник вскипячу, чаю охота! – она притопнула каблуками нарядных туфель, отправилась на кухню.
– Настасья Федоровна одна, Евгений Арсентьевич один, вдвоем все-таки веселее, – робко заметила Верочка.
– Что ты говоришь, Вера? – шепотом выкрикнула Вета. – В таком-то возрасте жениться? Курам на смех!
– Куры посмеются, лучше понесутся! – парировала Вера.
– Как же ты не понимаешь, нельзя сейчас заводить семью, нельзя! – нервничая все больше, прошептала Вета.
– Одному как перст, без любви, без радости разве можно? – Вера налила себе нарзану и залпом выпила, глаза у нее заблестели, сморщенные щеки раскраснелись, как будто выпила она не минеральной воды, а водки.
– Какая сейчас любовь? Только злоба да страх, – чуть слышно пробормотала Вета и откашлялась в кулак. – Одному безопаснее, спокойнее. Случится что, один и пропадешь, никого за собой не потянешь.
– Перестань, Вета, если уж случится, не дай бог, так мы тут все друг друга за собой потянем. Лучше не думать об этом. Уныние грех, главное, чтобы войны не было. Как, Илюша, ты думаешь, будет война?
– Что ты пристаешь с глупыми вопросами? – сердито одернула ее Вета. – Откуда он знает про войну, в архиве сидючи?
Все, в том числе и мамаша, верили, что Илья продолжает служить в Институте марксизма-ленинизма, никогда ни единого вопроса о его службе старики не задали.
– Про войну ничего не знаю, – Илья улыбнулся, – а что касается личной жизни мамаши, так это не нам с вами решать, у нее семь пятниц на неделе. Вон как она замучила своего ухажера, ночами не спит.
