Катерина Врублевская - Дело о рубинах царицы Савской

— Скажи мне, чего они ждут? — спросила я.

— Выноса ковчега. Считается, что если человек пройдет по крестному ходу позади ковчега, то все его беды и болезни отступят.

— А когда его вынесут?

— Обычно это делается на закате. Его проносят до палатки на краю города, оставляют там, а утром начинается массовое крещение в реке. Считается, что за ночь река воспринимает святость, излучаемую Ковчегом. В ней купаются те, кто хочет не только креститься, но и избавиться от болезней.

Нестеров не расставался со своей любимой «Фотосферой», как и Аршинов с ларцом, в котором на парче хранилась корона. Вот и сейчас фотограф-любитель достал камеру и приготовился было снимать, как Аршинов остановил его:

— Достаточно, Арсений, оставь. Не трать пластинки. Вот начнется крестный ход, тогда и пофотографируешь.

Проведя по выражению Головнина рекогносцировку, мы вернулись к палатке, застали там молящегося Автонома и рассказали ему, что видели в городе. Автоном молиться не прекратил. Он выглядел так, словно, наконец, обрел пристанище, как усталый путник долгожданный отдых, и обыденная суета его не интересовала.

Солнце постепенно клонилось к вершинам гор, и в стане ожидающих выноса ковчега началось шевеление. Томительное ожидание продолжалось довольно долго, сумерки уже опустились на землю. И вот ворота церкви Марии Сионской медленно разъехались в разные стороны, и в проеме появились священники в белых шаммах и шапочках, несущие на вытянутых руках зажженные факелы и посохи с крестом на конце.

За факелоносцами шли барабанщики и музыканты с тимпанами и бубнами в руках, за ними еще семеро священников, дующих в длинные трубы. Они бренчали, били в бубны и барабаны, и все это вместе составляло такую какофонию, что мне захотелось зажать уши. Но это было бы неприличным, и поэтому я воздержалась.

Наконец, когда терпение ожидающих было уже на пределе, из церкви вышла процессия из двенадцати крепких мужчин-послушников. Они несли на плечах носилки, на которых находилось некое сооружение, покрытое зеленым парчовым покрывалом с алой оторочкой. Видно было, как тяжело носильщикам: в холодную погоду с них градом тек пот.

— Малькамо, — спросила я, — почему они надрываются? Положили бы ковчег на волов и везли бы.

— Нельзя по традиции, — серьезно ответил он. — Это еще повелось с тех времен, когда иудеи странствовали по пустыне. Сначала в палатку, она же Святая Святых входил Аарон, и укутывал ковчег покрывалом. Потом разбирали святилище, потом подходили левиты-прислужники, и его переносили всегда на плечах, в отличие от остальной храмовой утвари, которую ставили на повозки, а повозки тянули быки или верблюды. Когда приносили ковчег на место, то его вначале ставили завернутым, потом вокруг него возводили стены святилища, ту самую походную палатку, потом разворачивали.

— Понятно, — кивнула я. — дань традиции…

За ковчегом следовал почетный караул. Солдаты были вооружены пиками и длинными кинжалами. Они шли босыми, пританцовывая на ходу. За ними толпой валили женщины. Они что-то выкрикивали, завывая во весь голос, и я не поняла, они плачут или радуются.

Ожидающие перед воротами расступились, дали пройти процессии и принялись шумно выражать свое восхищение. Многие пошли вслед, мы со спутниками тоже.

Идти оказалось недалеко. В полуверсте от часовни, где хранился ковчег, священники разбили палатку. Ковчег, или то, что было под покрывалом, торжественно внесли внутрь, занавесили вход, и почетный караул встал вкруг временного жилища. Наступила ночь и перерыв в празднике Тимката. Завтра утром будут массовые крещения, а пока ковчег стоял в палатке, и доступа к нему не было.

Мы вернулись в свой временный лагерь за упавшей стеллой. Процессия произвела на меня огромное впечатление, но уверенности в том, что в палатке хранился настоящий ковчег, у меня не было.

— Что будем делать, господа? — спросил Аршинов на нашем импровизированном "совете в Филях", когда мы в полной темноте собрались в нашей палатке.

— Мы на финише, Николай Иванович, — резонно заметил Головнин. — Неужели отступать? Ни за что!

— Столько времени и сил потрачено! Наши товарищи жизни положили и все напрасно? — добавил Нестеров.

— Но там же караул! Да и люди кругом. Как добраться до ковчега?

Тут совершенно дикая мысль пришла ко мне в голову.

— Малькамо, — обратилась я к юноше. — Помнишь ту старуху из племени оромо?

— Конечно, — кивнул он.

— Она дала тебе травки в дорогу. Ты сказал, что это пряности для вашей еды, но ни разу за время нашего путешествия ты не предложил их нам. Почему?

Если бы сын негуса мог краснеть, он бы запунцовел. Малькамо опустил голову и произнес:

— Это не пряности, а снадобье для общения с духами радости.

— Как это? — удивились мы.

— Помните, когда мы сидели на площади и праздновали, то женщины подбрасывали горсти этой травы в костер. От этого сидящим у костра становилось весело и спокойно. Люди начинали танцевать, а потом у них просыпался любовный пыл. В том племени всегда используют эту траву на праздниках. Она растет только в низовьях Голубого Нила и почти неизвестна в других районах Абиссинии. Оромо хранят ее происхождение в большой тайне.

— Тогда почему тебе старуха отсыпала от щедрот своих? — спросил Аршинов.

— Что за вопрос? — хохотнул Головнин. — Понравился наш парень ведьме.

— Можно мне посмотреть, что это за трава? — Нестеров протянул руку и Малькамо вложил в нее мешочек. Арсений Михайлович понюхал ее, потер сухие листья пальцами и объявил: — Это тропическая разновидность дурман-травы, или по-простому — белены, из семейства пасленовых. Ее применяют против астмы, а из семян получают атропин, не зря у танцующих вокруг костра были такие неестественно огромные зрачки, я обратил внимание.

— Все это, конечно, познавательно, — Аршинов нетерпеливо прервал Нестерова, готового часами рассказывать о растительном мире, — но для чего вы, Аполлинария Лазаревна, завели этот разговор?

— Николай Иванович, не сердитесь, — остановила я раздосадованного казака. — Вспомните лучше свои ощущения, когда вы надышались дымом этой травки-белены. Что с вами произошло?

— Да мне море по колено было, — ответил Аршинов, — хотелось на все махнуть рукой и пуститься вприсядку…

— Что, впрочем, вы и сделали, — резюмировал Головнин.

— Неужели?! — удивился бравый казак.

— В том-то и дело! — подтвердила я. — Так что у меня есть идея. Посмотрите вокруг. Вы видите, везде зажигают костры, чтобы греться в эту морозную ночь. Поэтому давайте подойдем как можно ближе к палатке, где хранится ковчег, и зажжем костер с наветренной стороны. Бросим в костер дурман-траву так, чтобы ветер отнес дым на стражей, охраняющих палатку. А уж сладить, хоть и с двенадцатью, но одурманенными воинами, думаю, вам будет по плечу. Как вам план?

Все молчали, обдумывая.

— Что ж… — Аршинов хлопнул себя по коленкам, как бы подводя итог совету. — За неимением гербовой пишем на простой. Будем выполнять! Кстати, Малькамо, дружище, ты нам откроешь, почему тебя так тянет к ковчегу? Пришла пора узнать. Иначе, зачем нам стараться?

Малькамо вздохнул, словно перед тем, как броситься в ледяную воду и произнес:

— Эта тайна переходит в нашей семье из поколение в поколение — от самого Менелика Первого. А он узнал ее от своего отца, царя Соломона. Только в самые трудные для страны дни можно воспользоваться проверкой, ибо жестоко карает ковчег всех, кто осмелится приблизиться к нему, а тем более — прикоснуться. Говорят, что еще до моего рождения нашелся безумец, который проник в часовню. Что с ним стало — неизвестно. Наверняка ковчег испепелил его на месте. Когда существовал Храм, то только первосвященник мог входить в него. А теперь, когда Храма нет, то тот, кто владеет тайной. ашей семье из поколение в поколение — от и произнес:

по плечу. с наветренной сторонывный пыл. ��������

— Да не ходи ты кругами, скажи, что делать-то надо?

— А… Это просто. Надо вставить рубины в очи херувимов на крышке ковчега. Если они подойдут к глазницам, значит, корона подлинная. Только вот никто не знает, как ковчег себя поведет, если это произойдет.

— Не в людном месте такими опытами заниматься, — заметил Головнин. — Надо забрать ковчег и выйти с ним подальше в поле. Иди знай, что он сотворить может.

Пока вокруг обсуждали, меня привлекло поведение Автонома. Он кусал губы, хмурился, даже мычал, когда говорил Малькамо, сжимал кулаки, вел себя странно и даже вызывающе.

— Автоном, брат наш во Христе, — спросила я, — что тебя так гнетет? Ты знаешь, что нас ждет? Расскажи, сделай милость!

— Он уже что-то вещал про наросты, которые поразят каждого притронувшегося к ковчегу, — предупредил Головнин.

— Да, я знаю, — кивнула я. — Но, может, кроме наростов и моровой язвы, еще что-нибудь будет? Автоном, что же ты не отвечаешь, не молчи!