Тайна центрального района - Валерий Георгиевич Шарапов
— Не они прятали, — завершил мысль друга Колька. — Ха…
Замолчав, некоторое время наблюдали за баталией. Пельменю все-таки удалось перехватить инициативу, и он с трудом, но все-таки ликвидировал разрыв в счете. По ходу игры выяснялась слабая сторона его соперника — он заводился, и в запале уже минимум три раза сделал ошибки.
— Но у него, натурально, ничего нет? — уточнил Колька на всякий случай.
— Ничего, сплошные носки.
— Вязаные?
— Ну да.
Помолчали, а потом почему-то одновременно, не сговариваясь повернули буйны головы в сторону пары огромных хмаровских сапог, стоявших у стены.
— Увидит, — опасливо шепнул Анчутка.
— Да и пес с ним.
— А если в дурь попрет? Может, и нет при нем ничего, жаловаться побежит: меня, сиротку, обидели.
В это время закончилась партия, которую Пельмень выиграл. Теперь Хмара ему что-то втолковывал, причем громко, с претензией. Поскольку все-таки голос у него гнусноват и высоковат, это звучало как предистерика. Интересно, что Андрюха был невозмутим, пытался успокоить соперника, что-то примиряюще втолковывая, и даже по плечу хлопал — не кипятись, мол. Однако тот еще больше завелся, по столу чертил и стучал мосластыми пальцами, и наконец Пельмень также завелся и принялся гудеть в ответ — тут Николай понял, что пора вмешиваться.
Они с Яшкой перемигнулись. Пожарский отправился наводить порядок, Анчутка — его же восстанавливать, то есть заниматься общим делом.
— Товарищи, к порядку! — потребовал Колька, приближаясь к столу. — В чем суть спора?
Хмара тотчас стих, понизил тон и принялся своеобычным приторным голоском нудить: дескать, уважаемый соперник сдвинул стол во время розыгрыша.
— Ничего я не сдвигал, — гудел Пельмень, — я оступился, доска затряслась.
Колька пообещал, что если прямо сейчас не воцарится тишина — всем кранты, то есть турнир будет прекращен.
— …А стол отправится обратно на фабрику, — подумав, твердо сказал он.
Ничего, для святого дела и приврать не грех.
Однако болельщики от ремесленного училища встали на сторону своего нового фаворита, настаивая на присуждении очка. Фабричные, пусть немногочисленные, брали горлом, утверждая, что розыгрыш уже был завершен и очко, напротив, присудить надо Андрюхе как атакующему.
Начиналась заваруха. Колька пытался обратить внимание на то, что товарищ от фабрики и так сделал уступку, играет в носках и даже свои тапочки отдал, однако мелкие негодники не только не приняли во внимание его доводы, послышались высказывания в том роде, что Николай Игоревич подсуживает.
— Кто вякнул? — взвился Колька, но, как обычно в таких случаях, конкретный источник звука был неведом. Просто невидимый дух бунта носился в воздухе, сплачивая недовольных против «власти».
Колька продолжал попытки убедить в правильности судейства, с удовольствием замечая, что кольцо недовольных все плотнее охватывает стол, игроков и его самого.
Пельмень тоже постепенно начинал закипать. А Хмара, попутав берега, прямо-таки накатывал на него, как хлипкая морская пена на серый камень. И вот уже в толпе мелькнули кудри Яшки, он сам просочился между спорящими, пытался развести спорящих, бормотал какие-то умиротворяющие слова. «Давай же, давай», — от нетерпения у Кольки аж ладони засвербило.
Анчутка, как будто слышав его призыв, метался между Пельменем и Хмарой, успокаивая, похлопывал по плечам, грудям и прочему, мешался и путался под ногами страшно — пока наконец не случилось то, что должно было случиться.
Максим, окончательно взбеленившись, выдал длинную ругательную тираду и оттолкнул его. Пельмень, обидевшись за друга, взвыл и выдал парню такую оплеуху, что легкий Хмара отлетел и упал, прихватив с собой нескольких ребят.
— Прекратили оба! — взревел Пожарский, ввязываясь в свару.
И в этот момент произошло то, ради чего все это затевалось. Один из первокурсников, поднимаясь, вдруг крикнул:
— О, червончик! — и, подняв с пола, показал его, золотистый, хрустящий.
Тут бы Хмаре опомниться, но, видно, псих он был первостатейный. Подскочив, рванулся к двери, но под ноги попался неловкий, ругающийся Анчутка, сзади уже настиг Колька, четко перехватил его за тощенький корпус, как бы невзначай тряхнул.
— О-па, а это что у нас? — тут уже и Яшка извлек из нагрудного кармана хмаровской гимнастерки еще одну десятирублевку.
На мгновение установилась тишина прямо-таки гробовая, потом все разом загомонили. А затем вдруг послышался голос Семена Ильича, но слышно было каждую буковку. Сказал он, правда, немного:
— Э-э-эх, Максим.
И как-то так получилось, что адресатом был Хмара, но стыдно стало всем. Сам же Максим, почему-то моментально успокоившись, вежливо снял тапочки, чуть не с поклоном передал хозяину. Да еще и спасибо сказал так, будто они с Пельменем не просто вничью сыграли, а еще и сердечно пожали друг другу руки, пивком друг друга угостили и собрались расходиться, друг другом же ужасно довольные.
И еще сказал старик Казанцев:
— Ну что ж, пошли.
Хмара не торопясь, бережно натянул свои монструозные сапоги, аккуратно причесался, пристроил на место ремень, умело согнал назад все складочки, чтобы было идеально гладко. И все это делал так спокойно, неторопливо, что Николай не выдержал:
— Побыстрее нельзя? Пора уж, — и взял его под руку.
Однако ремесленные ребята, увидев, что они собираются на выход, решительно их блокировали, вцепились намертво, повисли на рукавах, галдя:
— Николай Игоревич, мы ждали, готовились! Давайте доигрывать!
— Да кто доигрывать-то будет? — отбивался Пожарский. — Вы что?
Первокурсники же, лишенные выходов за границы учебы и внеучебных занятий, впали в форменный бунт. Они требовали, чтобы партия была доиграна, независимо от того, кто что натворил, поскольку одно-единственное подобное пятно не может очернить весь коллектив. Назревал стихийный митинг, и какой-то малец из первокурсников уже подхватил упавшее знамя, то есть Максимову ракетку, и бесстрашно ею размахивал, да Пельмень наотрез отказался.
— Я ноги стер, понял? — заявил он и поднес задире к носу кулачище. — С физруком своим разбирайтесь.
И пошел было сам, расстроенный, к дверям, только Семен Ильич остановил его:
— Раз ты освободился, то пойдем, голубь. Проводи до моей хаты.
Кольку же так и не выпустили, поскольку иных желающих разыгрывать из себя более или менее беспристрастных лиц не нашлось.
Пожарский, на все плюнув — уж так теперь на душе стало легко, — принялся трудиться судьей. Анчутка, безмятежно сияя, быстро, вполголоса докладывал:
— У него стельки в сапогах теплые, войлочные, напихал хрустики под них, а потом еще и в каблуки. Ходил, можно сказать, на деньгах. И надо ж как штымкается, шкет! Вот так взять и толкнуть честного человека, — демонстративно потер, морщась, плечо, — никакого
