Наталья Пронина - Иван Грозный: «мучитель» или мученик?
Между тем огромные вотчины убитого боярина, располагавшиеся на границе с Новгородской землей в Бежецком Верху, были немедленно конфискованы, взяты в опричнину. Считалось, что многие приближенные и дворяне Федорова-Челяднина были посвящены в его планы, при перевороте их намечали использовать в качестве вооруженной силы. А потому царь Иван сам возглавил летом 1568 г. опричный рейд по этим землям, во время которого большая часть боярских людей была посечена саблями, а их усадьбы разграблены и сожжены. Но... удивительное дело. Во время этого, в полном смысле слова жестокого карательного похода по бывшим владениям вельможи-изменника «террор не затронул крестьянского населения боярских вотчин»: А. ведь, напомним, Федоров-Челяднин являлся богатейшим человеком своего времени. На его землях жили многие тысячи крестьян, и поживиться там уж нашлось бы чем, будь на то государева воля. Но государев приказ имел, видимо, совершенно другой характер, другой смысл. И историк констатирует: «Террор обрушился главным образом на головы слуг, вассалов и дворян». Таким образом, читающий да разумеет, кого и за что действительно немилосердно громил царь... Как гласит поминальный синодик времен опричнины, всего в июне-июле 1568 г. погибло в вотчинах Федорова-Челяднина 369 человек, из которых 293 были боярскими слугами и 50-60 - дворянами[379].
В этой тяжелой обстановке непрекращающихся заговоров и измен Иван был совершенно один. Хотя после смерти Анастасии он довольно быстро женился вторично, новый брак стал для него скорее горькой необходимостью, чем утешением: более никто и никогда так и не смог заменить ему первую и единственную в жизни любовь. Но «негоже государю быть одному» - заявила тогда церковь. По совету митрополита Макария, зорко следившего за внешней политикой своего духовного сына, новую невесту для государя-вдовца решено было искать за границей, на Западе - либо в Швеции, либо в Польше. Однако ни шведский дом Вазы, ни польские Ягеллоны не согласились соединиться с московскими Рюриковичами. Предложение пришло совсем с другой стороны - с Востока, с предгорий Северного Кавказа. Именно один из знатнейших кабардинских князей - Темрюк, надеясь получить поддержку России в борьбе против Турции и Персии, выдал свою дочь, княжну Кученей, замуж за русского царя. Союз сей был не менее выгоден для Москвы, чем брак государя с какой-нибудь из европейских принцесс, ибо, во-первых, содействовал налаживанию ее мирных контактов с горскими народами, во-вторых же - открывал дорогу для связей с христианским государством грузин и армян. Такое вот «приданое» принесла Ивану тонкая и смуглая черкешенка Кученей, в святом крещении принявшая имя Марии. Но для г-на Радзинского Кученей-Мария - лишь «черная женщина», «с глазами, словно горящие уголья», «дикая нравом, жестокая душой», вместе с которой «во дворец пришла Азия. Восточная деспотия, насилие - азиатское проклятие России». Согласимся, характеристика не слишком справедливая для гордых, благородных и вольнолюбивых горцев...
Итак, повторим, брак оказался удачным, но в сугубо политическом смысле. Что же касается личных взаимоотношений между супругами, то вряд ли осеняла их хотя бы тень любви, понимания, взаимной поддержки. Не было и детей. Единственный ребенок - царевич Василий - рожденный Марией в 1563 г. (как раз в момент завоевания Полоцка), через несколько месяцев скончался. У Ивана по-прежнему подрастало только два сына - от Анастасии, и только на них сосредотачивались все его надежды. Но сыновья были еще слишком малы для тех тягчайших дум, забот и тревог, коими полнилась душа отца. И он мучительно искал того, кто мог бы действительно искренне понять его. Понять и поддержать не ради собственной корысти, а ради общего служения... Таким человеком мог бы стать для Грозного Федор Колычев - близкий друг его детства. Но, увы, жестокая боярская крамола вмешалась и здесь... Да, о подлинном благородстве и кристальной честности Федора Колычева Иван хорошо знал еще с самых юных своих лет. Упомяни г-н Радзинский об этом простом и общеизвестном в исторической литературе факте, и, возможно, тогда не столь уж «странным» показалось бы ему то, что на пустующую митрополичью кафедру царь пригласил в 1566 г. именно этого человека - «известного праведной жизнью»... Все дело в том, что, по логике г-на Радзинского, государь желал иметь подле себя не близкого друга-единомышленника, а просто легко управляемого главу церкви - «тем более что на Руси, - как написано в книге, - хватало иерархов, готовых быть сговорчивыми и послушными». Но тем не менее Иван сам настоял на избрании праведника и «должен был теперь приготовиться к долгим «докукам» от нового митрополита». Сия психологически убогая, противоречивая конструкция, созданная автором, так и не дала ему самому возможность постигнуть ни того, почему все же с таким «непонятным упорством» просил царь Колычева принять предложенный митрополичий жезл, ни того, что случилось после.
Федор Степанович Колычев, в монашестве - инок Филипп, игумен Соловецкий, митрополит Московский, русский святой... Как гласит его «Житие», включенное в Четьи-Минеи за январь месяц, древний род бояр Колычевых пострадал во времена малолетства Грозного за преданность Андрею Старицкому. Одного из них обезглавили, другой долго сидел в тюрьме. Должно быть, горькая судьба родственников и подвигла тихого, задумчивого юношу оставить Москву, великокняжеский двор, полоненный ненавистью противостоящих боярских клик, и пешком, в одежде простолюдина уйти на Север, в далекий Соловецкий монастырь. Там, никому не раскрывая своей известной фамилии, приняв постриг, он за десять лет пройдет весь нелегкий путь от простого послушника до игумена-настоятеля знаменитой обители.
Получив почетное приглашение своего давнего друга-царя, игумен Филипп сразу оценил всю его неимоверную сложность, громадную ответственность, равно как и то, с чем снова придется ему столкнуться в Москве. То, от чего бежал он когда-то к Белому морю, в ледяную пустыню северных просторов... А потому долго отказывался от сана митрополита, смиренно и мудро объясняя свой отказ немощью и недостойностью. «Не могу принять на себя дело, превышающее силы мои, - говорил он. - Зачем малой ладье поручать тяжесть великую?» И все же окончательно отказать Ивану так и не смог, ибо понимал: просил царь не только возглавить церковь. Жаждал прежде всего духовной помощи, просил разделить вместе с ним его крест, окормить его душу. Пастырь же обязан[380] помочь страждущему - чего бы то ни стоило. Будущий святой митрополит понял, что должен вернугпъся туда, откуда ушел, и испить чашу до дна, ибо такова воля господня...
Увы, ни один исторический документ не сохранил, да и не мог сохранить свидетельств о том, как встретились они после двадцати с лишним лет разлуки, что вспоминали, пытливо вглядываясь друг другу в глаза, о чем говорили долго, а что понимали и без слов? Ясно одно: и Грозный царь, и смиренный инок с самого начала знали - предстоит им горчайшая дорога, но отречься от нее нельзя...
Предвидя, что в Москве нового главу церкви немедленно попытаются вовлечь в политическую борьбу, вызвать разрыв между царем и митрополитом, Иван и Филипп, стремясь заранее предотвратить такое развитие событий, предприняли очень умный шаг. 25 июля 1566 г., во время торжественной церемонии поставления (посвящения в сан), Филипп публично объявил 6 том, что не будет вмешиваться в мирские дела. Специально подготовленная к этому моменту и подписанная иерархом грамота гласила, что ему «в опричнину и царский обиход не вступаться и, по поставлении, из-за опричнины... митрополии не оставлять»[381]. Как отмечает церковный писатель, «такой грамотой сама фигура митрополита как бы выносилась за скобки всех дворцовых интриг», лишая боярскую оппозицию возможности (в своих интересах) разрушить «священную сугубину» царя и митрополита, противопоставить два центра власти - светский и духовный[382].
Вскоре это полное единодушие и понимание между Иваном и Филиппом подтвердилось еще более веско. Открылся заговор Федорова-Челяднина. Началось следствие и казни. Святитель, следуя христианской традиции милосердия к падшим, ходатайствовал перед царем о смягчении участи преступников, однако в целом действия Ивана поддержал. Поддержал, невзирая даже на то, что среди казненных участников заговора были его близкие и дальние родственники (напомним: митрополит принадлежал к знатнейшей боярской фамилии). Более того. Он сам обличал тех иерархов, которые молчаливо сочувствовали заговорщикам. Обращаясь к ним, Филипп сурово вопрошал: «На то ли собрались вы, отцы и братья, чтобы молчать, страшась вымолвить истину? Никакой сан мира сего не избавит нас от мук вечных, если преступим заповедь Христову и забудем долг наш пещись о благочестии благоверного царя, о мире и благоденствии православного христианства».
Такая безукоризненно честная позиция митрополита грозила разоблачением многим тайным противникам царя среди высшего церковного клира, крепко связанного узами родства со светской аристократией. Все люди - человеки. Далеко не каждому иерарху хватало той, свойственной Филиппу высокой силы духа для того, чтобы, поднявшись над личными переживаниями и амбициями, объективно судить о происходящем, всегда оставаться преданным истине и долгу. А потому боярская крамола, как ржавчина, проникала и в церковь, уродуя ее светлый соборный лик. Одним из тех, кого охватила эта страшная духовная коррозия, был архиепископ Новгородский Пимен. Второй человек в церкви после Филиппа, новгородский владыка сам долгое время хотел занять митрополичью кафедру. Но Иван выбрал Колычева. И Пимен не простит этого - ни Филиппу, ни самому царю. Уже вскоре он предаст их обоих, и предательство сие послужит роковым толчком к самому трагическому событию в многовековой истории Господина Великого Новгорода...
