Джеймс Риз - Досье Дракулы

Вскоре мы обосновались в «Красном льве», что на Бэтти-стрит, к востоку от Бернер-стрит, совсем рядом с Коммершиал-роуд. Там Генри узнали, и настроение его улучшилось. Мы могли бы пропьянствовать всю ночь, будь у нас обоих такое желание. Но на выпивку тянуло только его. Я потягивал свое пиво, глядя в окно, и слушал, слушал, слушал, как он разглагольствует о делах «Лицеума».

И тут я увидел Тамблти.

Собственно говоря, первым его увидел как раз Генри.

— Стокер, — тихо спросил он, — ты знаешь этого человека?

— Какого человека? Где?

— Да вон же, прямо там. Таращится с улицы.

Тамблти чуть ли не расплющил нос, прижавшись к стеклу, но при свете фонарей, падавшем сзади, казался… или это была тень…

Нет, сначала я его вообще не видел. Но он был там, был. И смотрел! Кровь застыла у меня в жилах. Тамблти вернулся, он был здесь, но хуже того — Генри его не узнавал!

— Так ведь, Генри, — недоумевал я, — это же он! Это…

— Кто, Стокер? Я его знаю? Он… стоящий человек? Позвать его к нам?

«…что я могу становиться невидимым и непонятым для любого сотворенного духа и всякой души человека и зверя, и всего, что мы видим и ощущаем, и всякого Божьего чуда и кары Божьей».

Удивительное дело.

— Нет, — сказал я. — Ты… ты его не знаешь. Не стоит подзывать его к нам, вовсе не стоит.

Тамблти тем временем неотрывно смотрел на меня, да так, что Генри, прикрыв рот ладошкой, как будто хотел прокашляться, заметил:

— Стокер, ты только посмотри, как он на меня уставился. Мне это совсем не нравится.

— Мне тоже, — только и смог произнести я в ответ.

Но как мог Генри видеть Тамблти, не видя его? Или обряд Незримости, совершенный над ним, обеспечивал не невидимость в буквальном смысле, а маскировку? То есть Генри видел его, но не узнавал. Но я-то и видел, и узнавал. А еще я его слышал.

«Сто-кер, Сто-кер», — послышался его зов.

Если Генри что-то и говорил, я этого не слышал, ибо все мои чувства были обращены на стоявшего там, за стеклом, Тамблти. Его тело было скрыто под плащом и казалось каким-то искривленным, перекрученным, словно у него появился горб. Проще говоря, его тело казалось не вполне его собственным. Даже не знаю, Кейн, узнал бы ты его или нет. Или же в миг явления Сета, когда я стоял на коленях рядом с ним, ритуал каким-то образом сделал его видимым только для меня, для меня одного? Но, боюсь, на этот вопрос, Кейн, у тебя будет случай ответить самому, ибо, похоже, выбор у нас с тобой такой: или преследуем мы, или преследуют нас, или охоту ведем мы, или она идет на нас.

Я таращился… нет, мы оба, я и Тамблти, таращились друг на друга, и он произносил, как заклинание, мое имя: «Сто-кер, Сто-кер», причем губы его при этом не шевелились, но физиономия расплывалась в улыбке, подобной… Увы, как ни хотелось мне отвести взгляд, ничего не получалось, и мне поневоле пришлось созерцать доказательство его одержимости.

Кожа на его лице была натянута, как на барабане. От морщин и всех прочих признаков возраста не осталось и следа. А когда он улыбнулся, кожа на его левой щеке, от уса кверху, лопнула и разошлась, как это было в храме, и оттуда стала сочиться та же черная, липкая жидкость. Глаза закатились так, что были видны белки, но через мгновение вернулись в прежнее положение, полыхнув огнем.

«Сто-кер, Сто-кер».

И среди этих странностей я едва расслышал вопрос Генри:

— Стокер, почему он не уходит? Ты уверен, что я его не знаю? А что, если я пренебрегаю вниманием значительной персоны?

Ответить я не смог. Хотел, поскольку считал маскировку самой мудрой линией поведения, но не мог: слова застряли у меня в горле. Я вообще способен был только сидеть и смотреть. А Генри ничего этого не видел. Ни этого дьявольского представления здесь, на Бэтти-стрит, ни последующего доказательства странности происходившего, когда я обнаружил на тыльной стороне своей ладони скорпиона в два дюйма длиной, белого, как свет. Я дернулся, чтобы стряхнуть его.

— В чем дело, приятель? — проворчал Генри. — Ты ведешь себя чудно. Как тот малый на улице.

Теперь за мою ладонь цеплялся второй скорпион, которого мне с трудом удалось сбросить. Хуже того, я опустился на одно колено и принялся искать на грязном полу других скорпионов, которых там и в помине не было. И никакого Тамблти на улице тоже не было. Генри поднял меня на ноги и спросил:

— Что за чертовщина с тобой, Стокер?

Вот уж действительно чертовщина.

— Где? Где?

Он наконец убрался. Надо же, каких только чудаков на свете не бывает, а, Стокер? Слушай, может, повторить? Мне кажется, тебе стоит.

Генри уже повернулся к стойке, подняв два пальца.

— Виски, — прошептал я. — Виски, пожалуйста.

И когда Генри отошел позаботиться о выпивке… что-то потянуло меня к двери, прочь из «Красного льва», на Бэтти-стрит. Выйдя на улицу, я не увидел никаких признаков Тамблти, не услышал я и своего произносимого нараспев имени. Но он был здесь!

Воздух был наполнен запахом фиалок. А на тротуаре, на том месте, где он стоял, виднелась кровь. Я наклонился и потрогал пальцем так и есть, кровь, причем свежая. Его собственная или он держал под плащом что-то кровоточащее?

Генри, подойдя ко мне, спросил, все ли со мной в порядке. Я ответил, что все нормально.

— Тогда пойдем, — сказал он, беря меня под локоть. — Похоже, виски тебе не повредит.

С этим я согласился, но, когда Генри уже вел меня назад в «Красный лев», мне показалось, будто на улице в свете фонаря что-то поблескивает — в фут длиной, покрытое мехом. Мне потребовался миг, чтобы сообразить, что это такое. Я отправил Генри в паб одного, сказав, что меня мутит, а сам, подойдя к находке, согнулся, схватившись руками за живот, чтобы как можно натуральнее изобразить рвоту.

Генри обеспокоенно краем глаза смотрел в окно, стараясь не задеть меня излишним вниманием, полагая, что если человека тошнит, его нужно оставить в одиночестве, а настоящему другу лучше сделать вид, что он ничего не замечает.

Разумеется, меня не рвало. Я согнулся над тем, что увидел, и распростер, как крылья, полы своего пальто, чтобы никто не заметил, как я достал из кармана платок и… ткнул только что убитую кошку в живот, чтобы убедиться: да, она недавно была разрезана вдоль и выпотрошена. Проверять, на месте ли сердце, я не стал: и так было ясно, что оно отсутствует.

«Сто-кер, Сто-кер».

Я снова услышал зов, но на сей раз он сопровождался смехом.

По возвращении в «Красный лев» я допил виски и заказал еще, потом кое-как попрощался с Генри, нанял первый попавшийся кеб и за двойную плату велел вознице побыстрее гнать домой. И вот я здесь, Кейн, заканчиваю это письмо, в котором изложил все странности последних дней, последних часов. Осталось только поставить подпись. Сейчас я сложу его, засуну в конверт и отошлю тебе, сохраняя достаточно здравого смысла, чтобы сказать: «СБЕРЕГИ ЭТО», ибо я более чем уверен, что мы ведем записи, которые должны уцелеть, должны сохраниться как наше свидетельство о явленном нам зле.

Письмо

Брэм Стокер — Холлу Кейну[165]

Подтверждаю получение твоего письма. Увы, с тех пор прошел не один день, и в течение всех этих дней я не мог тебе ответить. Стоило мне взяться за перо, как оно замирало в моей руке, а в голове снова и снова звучал один и тот же вопрос: как ты мог, Кейн, так обо мне подумать?

Неужели ты вообразил, будто я сам не задавался в последнее время вопросом о своем душевном здоровье? Ты предполагаешь, что нет, и решил сделать это за меня. Не очень-то это по-дружески, не говоря уж о том, что мы связаны общей тайной. Должен ли я напомнить тебе о письмах, находящихся в распоряжении твоего злодейского приятеля?[166] Должен ли я напомнить тебе, что, прежде чем ты познакомил меня с Тамблти, я был просто несчастлив, тогда как сейчас мне и слов не подобрать для описания своего состояния. Но вот ты, похоже, нашел нужное слово: безумие. Увы, если мой рассудок покинул меня, именно ты, Кейн, указал ему дорогу.

Помнишь ли ты день в конце 1886 года, когда мы вместе ездили в Эдинбург? С нами еще был Генри. Это было накануне твоей свадьбы, накануне того, как ты выбрался из совершенно неприемлемой ситуации. Выбрался, позволю себе заметить, с помощью превосходного плана, предложенного мной. Тогда мы, трое друзей, забрались в таверну, которая находилась в тени городского замка, высоко вознесшегося над Королевской Милей, и там напились до состояния незамутненной откровенности, в результате чего ты, Кейн, признался, что однажды, глянув в зеркало, не увидел там ничего. Безумие? Разве я тогда поставил тебе столь оскорбительный диагноз? Нет! Я не сделал бы этого никогда! Почему же ты сейчас так поступаешь? Почему ты не можешь оказать мне любезность, выказанную Сперанцей? Такова твоя вера в друга. Это ведь такая же любезность, какую я оказал тебе в Эдинбурге, когда ты признался, что однажды утратил свое «я».