Сумерки Эдинбурга - Лоуренс Кэрол
— Может быть, месть?
— Вполне возможно.
— А что там с французским детективом?
— Вскоре должен быть в Эдинбурге.
— А приведите-ка его сюда завтра, а? Покажете ему участок, все такое. Я и сам с удовольствием с ним побеседую.
— Очень хорошо, сэр.
С трудом одолевая очередной приступ неуместного желания захихикать, Крауфорд откинулся в кресле и закинул ноги на стол. Это была не слишком-то удобная поза для человека его габаритов, но главный инспектор хотел показать Гамильтону, что способен выйти за формальные рамки, не теряя присущей ему, как он искренне надеялся, внушительности.
— «Тот, кто собратьям только волк, для тысяч — горе он»[20].
— Роберт Бёрнс, сэр?
«Не только распознал цитату, — раздраженно подумалось Крауфорду, — но ведь и мысли не допускает, что я мог сочинить что-нибудь подобное сам».
— Знаете, а ведь когда я только пришел в полицию, то честолюбия мне тоже было не занимать. — Крауфорд попытался взять отеческий тон.
— О чем вы, сэр? — Гамильтон сдвинул свои черные брови.
— Мечтал изменить мир, сделать лучше жизнь обычных людей — вот эта вот вся белиберда и ахинея.
— Почему вы думаете, что я…
Крауфорд засмеялся, но этот долгий и мрачный звук был больше похож на рыдание.
— Ну же, Гамильтон, — неужто вы думаете, что за эти годы я не научился разбираться в людях? Послушайтесь моего совета и закиньте подальше все свои наивные представления о справедливости и правосудии — крепче спать будете. Они не приведут ни к чему, кроме горького разочарования на старости лет.
— Сэр? — Гамильтон выпрямился на стуле.
— Да как же вы не видите, что я просто пытаюсь помочь вам? Расслабьтесь, пока вас удар не хватил! — тут Крауфорду вспомнился совет жены не перебарщивать с эмоциями. Мойра говорила, что это вредно для здоровья, — правда, в настоящее время главной проблемой в их семье было уже ее самочувствие.
Гамильтон одним глотком осушил свой шот. Крауфорд только сморгнул — так обращаться с выдержанным односолодовым определенно не стоило. Он постарался не вспоминать, сколько отдал за бутылку.
Инспектор поставил шот на стол начальника и встал:
— Благодарю вас, сэр, за то, что приняли меня под свое крыло, но я…
— Мое крыло?! — Крауфорд что есть силы ударил кулаком по столу. — Да что тут у нас, по-вашему, — школа для мальчиков? Я всего лишь делюсь с вами полезным и очень нужным вам сейчас советом: хотите — пользуйтесь, а не хотите — не надо! — Поняв вдруг, что перегибает палку, Крауфорд откинулся на спинку кресла и глубоко вздохнул: — Послушайте меня, Гамильтон, вы мне небезразличны.
Инспектор нахмурился:
— Позвольте спросить, к чему вы ведете, сэр?
— Чтоб вам пусто было, горцам упертым, — пробормотал Крауфорд, поежившись от скользнувшей за воротник рубашки струйки пота. — Дела обстоят следующим образом, Гамильтон. Если очертя голову нырнете в эту клятую работу, она выест вас изнутри. Уж поверьте — я знаю, о чем говорю. Здесь в участке есть уйма ребят, для которых это всего лишь ежедневная служба. По вечерам они возвращаются к своим маленьким толстым женушкам с сопливыми ребятишками, мирно ждут себе пенсию — и все, баста! Ясно?
— Что вы хотите сказать, сэр?
— Найдите себе маленькую толстенькую женушку, Гамильтон, заведите сопливых ребятишек и идите себе вечером домой, как любой нормальный человек в здравом уме. Хватит ночи напролет бродить темными улицами по наводкам какого-то бездомного крысеныша! — Тут Крауфорд подался к Иэну, так что его выпуклый живот уперся в дубовый стол. — Ваш отец тоже ведь был горец. — Горцами было большинство состоявших в Эдинбургской городской полиции с момента ее основания полицейских — и тот же Крауфорд не составлял исключения. Главный инспектор был родом из Питлохри. Он сплел пальцы, будто собираясь вознести молитву, и откашлялся: — Там наверху свой жесткий кодекс чести. Да, люди там живут суровые, жесткие, вот только они никогда не станут хитрить — будут говорить то, что думают, и делать то, что пообещали. Там слова с делом не расходятся.
— А про резню в Гленко вы не забыли?
— Окстись, человече, — это было невесть когда! Да и то во всем были виноваты проклятые англичане!
На это Гамильтон выразительно приподнял бровь, но главный инспектор лишь раздраженно отмахнулся. И все же Крауфорд сбавил обороты, хотя помимо него и Гамильтона единственной живой душой в участке был отделенный от них несколькими комнатами дежурный сержант:
— Это место… город этот — тут все иначе. Темный, тесный, скользкий как угорь. В каждой стене по секрету замуровано. Он всегда был таким, Гамильтон, и ни вы, ни я, ни кто-то другой ничего никогда здесь не изменит.
Пока он говорил, в окно со всего размаху ударил порыв ветра с дождем, и переплет задребезжал, будто кто-то пытался выломать окно, чтобы ворваться в участок.
— «Не озаряй, высокий пламень звездный, моих желаний сумрачные бездны»[21], — пробормотал Иэн.
— Коли решили снова ткнуть в меня своей ученостью, Гамильтон, — зарычал Крауфорд, — извольте хотя бы выбрать для этого достойного шотландского поэта!
— Да, сэр. «Стойкость в трудах и испытаниях есть качество, которым я всегда мечтал владеть. С рождения я презирал…»
— «…Жалобный скулеж малодушной нерешительности», — закончил фразу Крауфорд. — Я знаю эту цитату.
— Значит, вам известно, что это Роберт Бёрнс.
— Пижонов никто не любит, Гамильтон.
— Но вы же сказали…
— Господь милосердный! — Крауфорд тяжело откинулся на спинку кресла, а его взгляд был исполнен такой тоски, что Иэн невольно опустил глаза. Главный инспектор повернулся в кресле, глядя на осаждающие город батальоны дождя. — Идите домой, — наконец сказал он. — Возвращайтесь в свою пустую квартиру к своему холодному ужину.
— Она не совсем пустая, сэр.
— У вас есть женщина?
— Нет, сэр.
— Животное? Собака или кошка?
— Не совсем.
— Так кто же?
— Мышь.
— Мышь?.. У вас?.. Впрочем я, пожалуй, не удивлен. Ну тогда идите домой к своей мыши, Гамильтон.
— Спасибо за виски, сэр. — Иэн козырнул, что Крауфорд видел в его исполнении впервые.
— В следующий раз постарайтесь не проглатывать его в один присест. — Крауфорду показалось, что уголки губ молодого инспектора дрогнули в улыбке.
— Да, сэр.
Он развернулся на пятках и пошел через пустой участок к выходу, гулко стуча каблуками. Крауфорд еще некоторое время сидел в кресле, глядя в окно, а потом неловко поднялся и натянул пальто. Сняв с вешалки свою зеленую твидовую шляпу, он нахлобучил ее на лысеющую макушку. Шляпа была подарком жены — отнюдь не маленькой и совсем не толстой, благослови ее Господь. Длинные руки Мойры были сухими и прохладными, и сейчас Крауфорду очень не хватало их прикосновения ко лбу. Но даже руки жены, подумалось Крауфорду, когда он выходил из участка, кивнув дежурному сержанту, не в силах успокоить ураган, бушующий внутри, — как и все дожди, что только могут низвергнуть небеса, не в силах смыть вонь греха с улиц Эдинбурга.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Вернувшись домой, Иэн обнаружил, что квартира ярко освещена. Когда он снимал пальто, из гостиной раздался голос брата:
— А ты поздно.
Дональд сидел перед камином, закинув ноги на решетку и с книгой на коленях. На нем был багровый халат Иэна, слегка разошедшийся на животе Дональда в силу известной разницы в габаритах братьев.
— Да заглянул в участок, а главный инспектор Крауфорд налил скотча, — сказал Иэн.
— Хорошего? — осведомился брат.
— Сам он, похоже, был уверен, что отличного.
— Везет, пить можешь. Да, пока не забыл — тут какой-то бродяжка весьма сомнительного вида забегал, велел тебе кое-что передать.
— О! — Усталость Иэна сняло как рукой. — Что именно?
— Сказал, что пытался забрать что-то у квартирной хозяйки Стивена Вайчерли, но она настояла на том, что передаст тебе это лично.
