Синдром Гоголя - Юлия Викторовна Лист
«Нет, – мотнул головой Грених, удаляясь, – умер, умер, не смей думать всякой чуши».
Дождь, казалось, только усиливался. Он так долго собирался, что обрушился на город с небывалой мощью. Непогода порывами ветра срывала с деревьев остатки золотых покровов, швыряя листья прямо под ноги и в лицо. На земле они мгновенно превращались в серое, склизкое покрывало. Дождь был точно заодно с пропавшим покойником, укрывал его хлесткими струями, а тех, кто с таким тщанием искал беглеца, настойчиво хватал за руки, за полы одежды, толкал назад, мешал идти.
Насквозь промокшие, озябшие, как воробьи, без устали они взывали к Кошелеву осипшими голосами, прося его отозваться, показаться, вернуться. Одному богу было известно, где он засел, и в сознании ли, в своем ли уме? С каждым часом бесплодных поисков Грених впадал в еще большее уныние. Его терзала злоба на собственную совершенно глупую черту не верить очевидным фактам и вечно во всем искать участия чудес. Ведь он сам этого Кошелева осматривал, он сам объявил его мертвым. А теперь был вынужден бегать под дождем и искать его по всему Зелемску.
«Похоронили меня заживо, как же так?» – звенело в голове.
После трех с половиной часов тщетных поисков монахи двинули к монастырю, остальные решили пойти греться в кооперативный трактир. У всего поискового отряда зуб на зуб не попадал, лицами своими стали походить на покойников – один другого синее и зеленее.
Навстречу Константину Федоровичу выбежала Майка, со всего размаху налетела, обхватила руками, провизжав:
– Папка, родной! А я-то думала, тебя ходячий мертвец слопал уже.
И так вдруг тепло и хорошо стало от этих цепких объятий, такое бесконечное блаженство охватило Грениха, что он напрочь позабыл обо всех несчастьях и даже не сразу заметил, что дочка упомянула ходячего мертвеца, о котором никто пока знать не должен был. Оказалось, что проныра слышала, как ненароком проговорился приходивший монах.
Плясовских сунул рубль Вейсу, велел нести самогона. Нервно опрокинул в горло рюмку, громко шмыгнул носом и нахлобучил мокрую фуражку на лысую макушку.
– Через полчаса приступайте к поискам сызнова, – командным голосом бросил он милиционерам. – Я – к председателю. А вы, Константин Федорович, свободны.
Грених в недоумении развел руками.
– Спасибо. Теперь уж мы сами. – Плясовских с благодарностью похлопал его по плечу. – За больного не переживайте, я Зворыкина сейчас за шкирку и к нему. Довольно с вас приключений. Сам уж не рад, что втянул во все это. Вон, дочь ваша дел наворотила…
Майка сделала большие глаза и начала медленно отступать назад.
– Да, – погрозил ей пальцем начальник милиции. – Кухню бедной Марте кто подпалил? Занавески сжег! Вейс за голову хватается – директор-распорядитель вот-вот должен из командировки вернуться.
– Это не я! – спряталась девочка за спиной вышедшей на шум Марты.
Грених со вздохом покачал головой, но думал он не о занавесках, а о здешнем докторе, успеет ли тот застать председателя живым, с сожалением вспомнил об Асе, которою оставил в смятенном состоянии. Но бессонная ночь и долгие поиски под проливным дождем лишили его всех сил. Не чувствуя ног, он повернул к лестнице, стал подниматься, давая себе слово, что вздремнет часок и вернется в дом Маричева. Притихшая Майка без топанья ногами и недовольных вскриков позволила Марте увести себя в кухню.
– Я вам борща наверх снесу, – махнула рукой буфетчица, загораживая широкой юбкой юркую девочку. – Идите, ни о чем не тревожьтесь. Майка – умница.
В мыслях у профессора промелькнуло, что затевает разбойница что-то, небось собирается дождаться, когда отец уснет, и вновь ускользнет куда-нибудь: вон как опасно глаза сверкают озорством. Он поднялся, притворил за собой дверь, развесил на стульях и спинке кровати насквозь промокшую одежду, обернулся в сухое одеяло, сел на скрипнувшую скособоченную постель, призадумался о бедном литераторе. Вновь представил его в мыслях таким, каким тот был в последние часы перед смертью – отчаянным, искренним, настоящим.
Через минуту, не дождавшись обещанного борща, повалился на бок и так остаток дня и всю ночь на боку, в изножье кровати, и проспал.
Глава 8. Жертва раз
Грених очнулся от оглушительного стука в дверь. В окно врывался сноп утреннего света, какие-то отдаленные голоса слышались из коридора. В дверь продолжали колошматить чем-то тяжелым. Это было какое-то чудовищное дежавю. Спросонья вдруг показалось, что время обратилось вспять: стучал завхоз, сейчас ворвется, всплеснет руками и станет кричать о трупе в одном из номеров. В полузабытьи, какое бывает, когда еще не вполне очнешься ото сна, руки и ноги не слушаются, колени подгибаются, пальцы ищут опоры, Грених сел, проведя по щетинистой щеке рукой. Нехотя поднялся, накинул на плечи худое одеяло, пошел открывать.
На пороге стояла Майка в распахнутом пальто, буденовке набекрень и в ботинках, на которых было столько грязи, сколько не было ее и во всем лесу. Она деловито прошагала мимо отца, оставляя на потертом паркете чудовищные следы, потом остановилась и указала большим пальцем за плечо.
– Там девица какая-то, – прицокнув языком, сообщила она. – Тебя ищет.
Почти тотчас же прибежал Вейс. Он было собирался что-то сказать Грениху, но его взгляд упал на ботинки девочки и на огромные коричнево-зеленые пятна с налипшими на них мелкими желтыми листочками и травинками. Он сжал челюсти, переборол досаду и заставил себя обратиться взглядом к профессору.
– Вдова Кошелева вас спрашивает. Вся в слезах прибежала.
Через пять минут он – одетый в непросохший тренчкот и мятую двойку – выскочил за дверь.
Увидев испуганную, бледную вдову внизу, Грених внутренне сжался от предчувствия недоброго. Кошелева очень подурнела и как-то разом постарела за одну ночь. Покраснел и припух нос, отекли веки, под глазами обозначилась синева. Она была совершенно не при параде, в домашнем, куталась в черную Асину шаль. Видно, выбежала из дому в чем была, даже волос не причесала – стриженые прядки торчали кое-как, и лицо было непривычно блекло без краски.
Профессору на миг показалось, что умер председатель, или умирает, или что-то с племянницей. Торопливо, по-мальчишески он слетел вниз по лестнице, выдохнув:
– Что стряслось?
Офелия рыдала в скомканный и мокрый край шали и что-то пыталась сказать, но Грених ничего не мог разобрать. Внезапный женский плач, на который, оказалось, была способна сухая чопорная вдова с внешностью дамочки из Столешникова переулка, сбивал с толку. Речь ее тонула во всхлипываниях, частично была поглощена тканью, Офелия не отрывала ото рта уголка шали, говорила обрывками и как будто не по-русски: то начнет, то запнется, то разрыдается.
– Она… она… ожоги… зашиб…
