Мертвая сцена - Евгений Игоревич Новицкий
— Все-таки Гриша мне приятель, — попытался вяло оправдаться Устин.
— Таких приятелей стоит посылать к чертовой матери! — неожиданно для самой себя срифмовала я. — Ну ладно, об этом после… Честно говоря, меня сейчас заботит не столько паршивый Чухрай, сколько еще более паршивый Носов.
— А он-то здесь при чем? — хмыкнул Устин.
— При том, что он только что здесь был.
— Где? — Устин стал оглядываться по сторонам.
— Да на твоем месте!
— То есть как? — Тут мой любимый даже побледнел.
— Ну вот так, — стала разъяснять я. — Пока ты выступал, он сел на твое место. И стал говорить мне какую-то чушь…
— Какую именно? — хмуро спросил Устин.
— Что он не может меня забыть.
— И это все?
— В общем и целом.
— То есть ничего оскорбительного он не сказал?
— Он оскорбил меня уже тем, что заговорил со мной! — почти выкрикнула я, и Устин даже зажал мне рот рукой:
— Алла, давай поговорим дома.
— Тогда пошли домой прямо сейчас, — предложила я. — Ты ведь не собираешься слушать других своих идиотов-приятелей?
На сцене как раз выступал Бондарчук.
— Его бы я послушал, — заявил Устин.
— Еще чего скажешь! — фыркнула я. — В коровьем мычании и то больше содержания, чем в бреднях, наполняющих бондарчуковскую голову!
И мы пошли домой.
Правда, уже по дороге условились, что за порогом квартиры само имя Носова будет у нас под взаимным запретом.
Но я еще до порога успела высказать Устину все, что навеял мне этот гнусный персонаж.
— Так что, ты намерен ждать, пока Носов меня по-настоящему оскорбит, прежде чем что-то предпринять? — спросила я.
— Алла, а что тут вообще можно предпринять? — недоуменно спросил Устин.
— Ну я не знаю — дай ему в морду, что ли…
— За то, что он не может тебя забыть? — с сомнением уточнил мой любимый. — Алла, да у меня после этого возникнут куда более крупные неприятности, чем у него. Он отделается сломанным носом, а на меня еще могут дело завести. Ты этого хочешь?
— Ты прав, — сказала я, с трудом заставляя себя успокоиться. — Этого я не хочу.
— Думаю, он в любом случае недолго еще будет ошиваться на студии, — стал рассуждать Устин. — Что ему там делать? Ведь не дадут же ему постановку!
— Я в этом уже не уверена, — пробормотала я.
— Аллочка, ну что ты…
Я вспомнила, что ко мне так же обращался Лунгин, и поежилась:
— Устин, дорогой, пожалуйста, не называй меня больше Аллочкой, хорошо?
— А что такое?
— Ну я прошу.
— Ладно, как скажешь… А насчет Носова…
— Будем надеяться, больше мы его не увидим, — перебила я.
— Если я все-таки увижу, то поговорю с ним, — успокоил Устин.
Словом, инцидент вроде бы исчерпан. По крайней мере — пока.
16.2.62
У нас с Устином траур. Сегодня вынесли постановление: постановщиком «Войны и мира» назначить Бондарчука. Устин сохраняет спокойствие, но я прекрасно вижу, как ему тяжело. И не понимаю, почему он так уж тщательно пытается скрыть от меня свое состояние.
Я же не скрываю ни своей досады, ни своего раздражения.
— Нет, ну это надо же! — возмущаюсь я весь день напролет. — Доверить такую постановку самому мерзкому деятелю «Мосфильма»… Да и какой он, с позволения, режиссер? Он — обычный фальшивый актеришка!
— Все-таки он уже поставил «Судьбу человека», — счел нужным заметить Устин.
— Бездарная мазня по такому же бездарному рассказу! — отрезала я.
— Алла, не будем преувеличивать, — вздохнул Устин. — Как бы мы с тобой ни относились к этой картине, она все-таки получила немало призов.
— Интересно, где же она их получила? — фыркнула я.
— Ну как где… У нас, потом еще в Чехословакии, кажется…
— Так я и думала, — усмехнулась я. — У нас и в Чехословакии! Заметь, что не в Италии, не во Франции, а вот именно у нас да у чехов!
— А «Баллада о солдате»! — вдруг воскликнул Устин, зачем-то меняя тему. — Она получила приз в Сан-Франциско!
— Ну а при чем здесь Чухрай, когда мы говорим о Бондарчуке? — недовольно спросила я.
— Но ведь Чухрая ты точно так же отрицаешь! А я призываю к тому, чтобы все-таки быть объективными.
— А я и объективна! — воскликнула я. — Да, Чухрай чуть лучше Бондарчука. Уже хотя бы потому, что хуже Бондарчука просто быть никого не может.
— Ладно, — примирительно сказал Устин, — в любом случае если Бондарчук провалится с «Войной и миром»…
— Да ведь и так понятно, что провалится! — перебила я. — Но какое значение имеет для нас его фиаско?! Для нас имеет значение только то, что мы эту вещь никогда уже не поставим.
— Да, — печально согласился Устин. — Но придется это как-то пережить.
— Ты-то переживешь, — посмотрела я на него.
— Ты тоже переживешь, — попытался он подбодрить меня.
— Не знаю, не знаю, — с сомнением помотала я головой. — Я думаю, здесь не обошлось дело без Шолохова…
— О чем ты? — не понял Устин.
— А сам-то как думаешь? — иронически парировала я. — Шолохов ведь у нас — влиятельная величина! Дутая, разумеется, как все величины. С двадцатых годов ничего стоящего не написал, но по-прежнему числится в живых классиках. Вот он-то и протолкнул на «Войну и мир» Бондарчука, точно тебе говорю!
— Ну, предполагать мы можем что угодно, — вяло возразил Устин.
— Да чего тут еще предполагать! Ведь любому, имеющему глаза, очевидно, что твоя «Необъятная ночь» в миллион раз лучше никчемной этой «Судьбинушки человечка».
— Ну хватит, Алла, — взмолился Устин. — Забудем уже. Мы и без Толстого проживем…
— А вот они теперь с ним проживут! — не унималась я. — Вот увидишь, этот безвкусный Бондарчук еще сам сыграет Пьера Безухова!
Устин нервно рассмеялся:
— Алла, ну ты его совсем уж за идиота не держи. Бондарчуку далеко за сорок, а Пьеру в начале романа — девятнадцать…
— Ну вот и посмотришь, как пятидесятилетний фигляр станет изображать девятнадцатилетнего! — убежденно повторила я. — А из Ирки Скобцевой своей он как пить дать Элен Курагину сделает!
— Алла, ну зачем делать такие нелепые предположения? — замотал головой Устин. — Выйдет картина — вот и посмотрим, чего он там намудрит. А заранее давай не будем все-таки злословить.
17.2.62
Сегодня на «Мосфильме» ко мне опять пристал гадкий Фигуркин. Банный лист самый настоящий! И тем не менее ему вновь удалось не на шутку меня разволновать.
— Слышала уже, как Бондарчуку пофартило? — с отвратной улыбочкой начал он. Ведь наверняка, подлец, знает, что и Устин претендовал на эту постановку.
«Ну что ж, — подумала я, — ты со мной лицемеришь — и я с тобой так же буду».
— Что-что? — невинно захлопала я
