Филип Гуден - Маска ночи
Больше здесь было нечего делать. Я прошел в темный коридор и попытался открыть входную дверь, но она была заперта. «Посетители» пришли со своим ключом. Поэтому я вернулся в столовую, остановился на секунду и огляделся, прежде чем подойти к окну, через которое я тайно проник сюда. Снова я распахнул его. На этот раз я внимательно посмотрел в обе стороны. Удача по-прежнему сопутствовала мне. Кэтс-стрит была пуста. Я перемахнул через подоконник и, спрыгнув в переулок, зашагал в сторону Хай-стрит.
То есть я хотел было зашагать, но мое внимание тут же привлекла входная дверь. На ней алел кое-как намалеванный крест. Краска была свежая и слегка блестела. Под моим взглядом тонкая струйка прочертила себе дорогу вниз, как кровь из раны. Небрежная работа. Вряд ли олдермен Фарнаби из Саутворка одобрил бы ее, она не соответствовала его распоряжениям, продиктованным с точностью до дюйма. Но крест делал свое дело, отпугивая любопытствующих соседей и прохожих от солидного дома на Кэтс-стрит, так как говорил, что место это опечатали из-за поразившей его обитателей чумы. Это объясняло, почему повозка отъехала не сразу после того, как закутанные в капюшоны люди покинули дом. Один из них занимался тем, что наспех рисовал этот грубый знак на двери госпожи Рут, а другой в это время, наверное, втаскивал труп в повозку. Я задавался вопросом, что стало с третьим человеком, потому что в свою первую ночь в Оксфорде я совершенно точно видел троих.
С сильно бьющимся сердцем я пошел по Хай-стрит. Стояло раннее холодное утро, но на улице было уже больше народу. В обоих направлениях катилось около полудюжины повозок – обычные телеги, груженные обычными товарами и управляемые обычными людьми. Никаких закутанных в капюшоны личностей с трупом вместо багажа. В конце концов, это, пожалуй, привлекло бы внимание. А они уж точно хотели бы остаться незамеченными. Из этого я заключил, что сюда они не поехали.
Мне нужно было куда-нибудь пойти и поразмыслить над тем, чему я только что стал свидетелем.
Потребовалось всего несколько минут петляния по окраинным улочкам и аллеям, чтобы вновь обрести уединение лугов у Крайст-Черч, где я бродил с Сьюзен Констант несколько дней назад. Тогда она рассказывала мне о своих подозрениях, о возможной попытке отравления своей кузины, и фигурах в черном, и статуэтках, проткнутых иголками. Она отказалась от всего, что сказала тогда, но это не значит, что в ее словах не было правды. Я мог подтвердить истинность как минимум двух из перечисленных явлений.
Едва ли замечая бурные воды рядом с собой, я яростно мерил шагами берег реки, пытаясь привести в порядок свои мятущиеся мысли.
Во-первых, не очень-то радостно было обнаружить труп Анжелики Рут. Ей следовало отдать скромный долг скорби и молчания, даже от того, кто почти не знал ее.
Следом, почти наступая на пятки этой печали, крался страх, что я оказался совершенно беззащитен перед чумой, оказавшись в том же доме, в той же комнате, что и покойная госпожа Рут. Для кого-то этого страха, точнее, этого ужаса было бы вполне достаточно, чтобы стремглав помчаться по улице, разрывая на себе одежду и бросаясь на колени, умоляя Всемогущего об избавлении. Других это могло ввергнуть не в безумие, но в отчаянный разгул. А кто-то мог просто свернуться калачиком и ждать смерти.
Осмелюсь заметить, что и я избрал бы один из этих способов, если бы действительно верил, что находился рядом с жертвой чумы. Но как бы ни встретила свой конец Анжелика Рут, я не думал, что ее жизнь забрала Ее Величество Чума.
Прежде всего, насколько я успел окинуть ее взглядом, когда она лежала на своей огромной кровати, на ней не было никаких признаков, опухолей или бубонов. Кроме того, если ее поразила болезнь, то это была очень внезапная атака, удивительно внезапная. Да что там, я сам видел, как госпожа Рут как безумная хохотала над непристойными шутками Томаса Поупа в роли кормилицы Джульетты, – это было едва ли больше, чем двенадцать часов назад. Никаких признаков чего-либо неладного я не заметил. Я не врач, но, как и все, я знаю, что одна из худших особенностей чумы в том, что она склонна играть со своими жертвами, растягивать их на дыбе страдания, нежели приканчивать одним верным ударом. Так что, если госпожа Рут пала жертвой болезни и умерла меньше чем за один оборот стрелки часов, она – в определенном смысле – была счастливой женщиной.
Нет, хоть я и не знал, что произошло, я не думал, что чума послужила причиной ее смерти.
Оставив в стороне этот вопрос, я рыскал по краям, стараясь прийти хоть к каким-то выводам.
Начнем с малого.
Вроде двух глиняных фигурок, пронзенных булавками. С виду они были очень похожи на ту, что описала мне Сьюзен Констант, – ту, что оставили на пороге ее дома, явно предназначенную для ее кузины. Слишком похожи, чтобы быть просто совпадением. Не указывало ли присутствие этих статуэток в кровати госпожи Рут на связь между кормилицей и ее подопечной? Именно Абель Глейз предположил, что старуха могла испытывать такое отвращение перед замужеством, что прибегла к крайним мерам, чтобы удержать Сару от него. Нелепая идея, но даже нелепые идеи иногда оказываются правдой…
И потом еще эти башмаки.
(Второй раз за последние несколько дней я размышлял над туфлями умершего человека. Я вспомнил Хью Ферна и его странную двойную перемену обуви: перед выходом на сцену в «Золотом кресте» и еще раз перед смертью.)
Башмак, забытый в спальне на Кэтс-стрит, был из тех, что носят на улице, не имел ничего общего с комнатными туфлями, которые женщина скорее всего наденет, придя в собственный дом, для уюта или чтобы сохранить свои полы чистыми от уличной грязи и мусора. На госпоже Рут, когда я нашел ее, были уличные туфли, и это наводило на мысль, что умерла она вскоре после своего возвращения домой. Может, эти люди в капюшонах поджидали ее снаружи. Этим объяснялось, как они получили ключ от дома.
Цепь этих рассуждений была не слишком прочна, но все они приводили к одному и тому же: какой бы ни была причина смерти, это была не чума. Доктор, вероятно, смог бы сказать больше – если бы какому-либо доктору было позволено тщательно исследовать ее труп, – но несчастная женщина скорее всего была уже на пути в общую могилу, в месте где-нибудь на окраине города, надежно удаленном от наиболее людных его районов и отведенном для жертв чумы.
Ибо Анжелику Рут представили жертвой чумы. Именно это означал красный крест на ее двери. И это было единственное объяснение присутствия людей, закутанных в плащи, чье облачение – я теперь понял – могло служить защитой. Я никогда раньше не видел таких одеяний, но они могли надеваться ради практической цели – не только для того, чтобы вселять страх. Видимость чумы могла объяснить и то, с какой относительной дерзостью они смогли вынести тело при свете дня из дома, примыкающего к оживленной улице.
Предположение, которое я сделал раньше, о том, что развозчики трупов желали остаться незамеченными, было неверно. Не имело значения, видели их или нет.
Они не беспокоились, что их могут остановить, потому что любой, увидевший их, ничего бы не сделал, только отвел бы глаза и еле слышно произнес молитву. Никто и не подумал бы остановить чумную телегу в городе, где начинала владычествовать болезнь. Никто не стал бы задавать вопросы этим людям, какой бы причудливой ни была их одежда.
И убийство могло сойти им с рук.
Убийство госпожи Рут, например.
То, что ее убили, было не так уж невероятно. Ее нельзя было назвать совсем уж безобидной старухой. Не хотел бы я испытать на себе ее увесистые кулаки. Впрочем, опасной ее делала не отвага в бою, а секреты, которые она хранила. В частности, то, что она назначила мне встречу, чтобы поделиться этими секретами. Записка все еще лежала у меня в кармане. У стремительно несущихся вод Исиды я вынул письмо и, хотя помнил слова наизусть, снова тщательно изучил смятый листок, как будто он мог сообщить мне еще что-то.
Ваши подозрения, что со смертью Хью Ферт не все чисто, справедливы. Мы должны поговорить с глазу на глаз.
Безусловно, здесь была достаточная причина для ее смерти. Но что она собиралась рассказать мне? И почему мне! Потому ли, что только у меня смерть Ферна вызывала подозрения? И как она узнала о моих подозрениях?
Внезапная мысль закралась мне в голову. Не самая приятная мысль.
Как мог я быть уверен в том, что записка действительно от Анжелики Рут? Я никогда раньше не видел ее почерка. Я понюхал листок. Попытался определить, была ли она написана женской рукой или мужской. Почерк был твердым. Но если все-таки старая кормилица писала ее сама, ее-то рука была бы твердой. В словах тоже не было ничего необычного, разве что некоторая прямота – что опять же было характерно для госпожи Рут. Я проверил бумагу на ощупь, потер ее между пальцами. К несчастью, в это время внезапный порыв ветра выхватил письмо у меня из руки. Я попытался схватить его, но листок быстро унесся за пределы досягаемости, полетел над водой, и единственное свидетельство, связывавшее меня с госпожой Рут и домом на Кэтс-стрит, исчезло в низовьях реки. Что толку было в том, что я точно помнил содержание письма!
