Александр Воинов - Западня
— Но, может быть, их совсем мало!
— Что считать малым? Банок десять!
Штуммер всплеснул руками:
— А еще говорят о широте русских и скупости немцев! Истинный немец наделен величайшим чувством товарищества. Мы расчетливы, это верно. Подлинный хозяин прежде всего уважает труд! Но немцы щедры!.. — Он словно устал от своей беспокойной жизни и обрадовался возможности переключиться, забыть, что перед ним один из его агентов-осведомителей, да и девушка, примостившаяся в кресле, казалась простой доброй знакомой. — Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, фрейлейн Тоня, почему мы за несколько лет прошли по всей Европе?.. И почему народы приняли наш новый порядок?
Тоня не шелохнулась. Она вдруг вспомнила политзанятия и ершистого Корнева. За ответ на этот вопрос она могла бы получить пятерку. Но Штуммер наверняка бы применил к ней свою шкалу оценок.
— Так вот, — продолжал Штуммер, — немцы сильны прежде всего своей сплоченностью и верностью идее. Фюрер понял это лучше, чем другие, и в этом его гений. Представляете — ночь, на стадионе в Нюренберге тысячи горящих факелов. У трибуны — знаменосцы. В строю «гитлерюгенд», юноши и девушки. Фанфары! Остановилось биение тысячи сердец! В лучах прожекторов фюрер поднимается на трибуну. Вот он перед нами! «Я доверяю вам безгранично и слепо!..» В этих словах тысячи тонн динамита! Что творилось!.. Мы кричали, плакали, клялись фюреру в верности. «Веди нас!..» И вот мы здесь. Мы во Франции, в Чехословакии, в Бельгии, в Дании… — Он замолчал, вынул из кармана платок, медленно развернул, провел им по лбу и щекам… — Конечно, я понимаю, что вам неприятно слушать, фрейлейн. Хотя вы и с нами, но остались русской. И я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете. Вы хотите спросить меня, почему мы не взяли Москву, отступили от Сталинграда и Киева. Я вам на это отвечу. Война — это большой ткацкий челнок. Наступление — отступление, отступление — наступление… И так до конца! Выигрывает тот, у кого больше запасов пряжи и крепче нити. Вы же понимаете, что Россия обречена!.. И эти сумасшедшие, которые сидят в катакомбах, никогда из них не выйдут. Мы уничтожим их газом, как крыс.
Вот она, первая маленькая победа! Он и сам не понимает, почему прояснилось лицо сидящей перед ним девушки, почему впервые дрогнули в слабой улыбке бледные губы. Одним этим своим признанием он оправдал тот смертельный риск, на который она пошла.
Но он по-своему истолковал оживление, которое она не сумела скрыть.
— Да, в ту ночь, фрейлейн Тоня, я стал тем, что есть сейчас. Я верю в нашу победу! Я солдат фюрера! И пойду с ним до конца… Хайль! — коротко закончил он.
— Вы были очень красивы, когда говорили обо всем этом, — сказала Тоня, поднимаясь с кресла. — У вас так задорно блестели глаза!..
Штуммер закурил сигарету и, следя взглядом за легкими кольцами дыма, с улыбкой осведомился:
— Как намерена фрейлейн провести вечер?
— Не знаю… Я устала, — сказала Тоня и взглянула на часы. Опять она не успеет увидеть Егорова. — Пойду домой. У меня ведь нет вечернего пропуска.
— К сожалению, и я не могу дать вам пропуск. Это привлекло бы к вам внимание. Кстати, фрейлейн Тоня, почему вы еще не работаете?..
— Но прошло так мало времени! Я просто не успела…
— Ну, а что вы умеете делать? — перебил он ее.
— Шить… Правда, я училась шитью только в школе, но все же кое-что умею, простые вещицы, конечно.
Он смерил ее оценивающим взглядом с ног до головы и сказал серьезно:
— Я подумаю. Возможно, найду что-нибудь подходящее… А пока у меня к вам маленькая просьба: постарайтесь почаще видеться с Леоном Петреску. Мне думается, он очень одинок и тоскует.
Тоня взглянула в лицо Штуммеру, но не смогла прочитать на нем ничего, кроме спокойного дружелюбия.
— Хорошо, — согласилась она, — я постараюсь по мере возможности развлечь его. Это что, мое новое задание? — спросила она, сама удивляясь своей дерзости.
— Не совсем, — загадочно улыбнулся Штуммер. — Разве вам так неприятно встречаться с ним? И, кстати уж, спросите, что ему известно об исчезновении парашютов со станционного склада.
Она только неопределенно пожала плечами.
Он протянул руку:
— Ну, до свиданья, фрейлейн Тоня. Я подумаю о вашем несостоявшемся романе с Коротковым. Возможно, вам еще придется повидаться с ним, если, конечно, он не встретится с Луговым. Если встретится, то тогда уже я сам поговорю с ними обоими. Да, кстати, вам нужны деньги? — Он полез во внутренний карман пиджака.
— Нет, спасибо, — решительно отказалась Тоня. — У меня еще есть. Я продала кое-какие вещи.
Он не настаивал и проводил ее до двери.
Идти к театру прямо от Штуммера Тоня не рискнула. Она решила вернуться ненадолго домой, чтобы отвязаться от возможного «хвоста», а потом кружным путем добраться до Пересыпи. Геннадий, наверное, уже ждет ее с нетерпением.
С тех пор как Тоня оказалась в Одессе, она все больше убеждалась, что наиболее быстрый путь — не всегда самый короткий.
Поев, она вышла на улицу, захватив сумку для продуктов.
Теперь она могла торопиться. Мало ли какие заботы.
Купила всякие мелочи и наконец, убедившись в том, что слежки нет, безлюдными переулками направилась на Пересыпь.
Конечно, она нарушала требование Федора Михайловича приходить реже, но ведь она узнала, какая страшная участь готовится партизанам, укрывшимся в катакомбах. Еще есть время подготовиться.
Когда она вошла, Егоров и Федор Михайлович сидели за столом, на котором стояла наполовину опустевшая бутылка вина.
— Вот обмываем штампик в паспорте новоявленного одессита, — благодушно сказал Федор Михайлович.
Егоров выхватил из кармана паспорт и помахал им в воздухе:
— Вас приветствует инвалид труда, страдающий неоперабельной грыжей!
— Что-то очень уж развеселились, — заметила Тоня, снимая пальто.
Федор Михайлович поставил перед ней рюмку, налил до краев:
— Выпей!
— За штампик?
— Нет! За Савицкого! — провозгласил Федор Михайлович. — Он разрешил тебе «сотрудничать» с гестаповцами, но только под нашу с ним ответственность, — кивнул он в сторону Егорова, который, улыбаясь, тянулся к Тоне, чтобы чокнуться с ней.
Тихо звякнули рюмки из толстого тусклого стекла. Тоня отпила глоток сладковатого портвейна, который терпеть не могла, и впервые за долгое время почувствовала себя как-то более уверенно. И почему-то захотелось разбить эту благостную атмосферу застолья, их чуть хмельное веселье. Они ведь даже не поинтересовались, о чем говорил с ней Штуммер и чего ей стоила эта встреча.
— А Тюллер мировой мужик! — сказал Егоров, видимо продолжая прерванный ее появлением рассказ. — Все понял с полуслова и попросил подождать. Я присел на боярскую скамью. Жду. Смотрю — мимо идет настоящий рыцарь, со шпагой на боку и в плаще. Ну, думаю, наверно, переодетый шпик!
Федор Михайлович расхохотался.
— А минут через пять, — продолжал Геннадий, — появляется Тюллер, подмигивает мне и сует паспорт. Он что, немец, этот Тюллер?
— Немец. Из колонистов, — сказал Федор Михайлович. — У него «крыша» будь здоров! Крепкая!
— И вы ему полностью доверяете? — спросила Тоня, не переставая думать о Зинаиде и Фолькенеце.
Федор Михайлович почуял что-то неприятное в этом ее вопросе.
— Доверяю! — и пристукнул кулаком по столу. — Во-первых, Тюллер член партии с двадцать четвертого… Ленинского призыва. А во-вторых, мною лично проверен. Для меня главное — дело! А в своем деле он просто незаменим. Художник!
— Да ведь Зинаида его дочь, кажется? — спросила Тоня.
— Дочь. Ну и что? Отвечает он за нее, что ли? Ты, Тоня, иногда примитивно мыслишь, прости уж меня. И лучше расскажи: была у Штуммера?
— Была.
— Что же ты молчишь?
— А вы не спрашиваете.
Она уже научилась рассказывать, не упуская подробностей, на первый взгляд незначительных, но передающих атмосферу события. Но сейчас ей трудно было излагать все по порядку: ее беспокоила судьба Короткова, и только об этом она могла говорить и думать.
— На рожон лезть не к чему. Жаль только, что ты так мало узнала.
— Как вам не совестно, Федор Михайлович! Я же узнала главное! — взорвалась Тоня и чуть не уронила рюмку, стремительно поднявшись из-за стола.
Выслушав сбивчивый, взволнованный рассказ Тони, Федор Михайлович даже прикрикнул на нее:
— Успокойся! Нервные барышни нам не нужны! Я навел о Короткове справки. Он в такой котел людей втягивает, что им не спастись. Объявил о перерегистрации коммунистов и комсомольцев. А зачем? Ты, надеюсь, понимаешь, чем это может кончиться для всей группы?
— Но что же делать? — растерянно спросила Тоня. — Сказать ему прямо, что гестапо его раскусило? Предупредить?
— Конечно, предупредить бы надо. Но не тебе.
