Златорогий череп - Бабицкий Стасс
Мармеладов нащупал в кармане револьвер и перешел в наступление.
– Вы давеча солгали, Ираклий. Дважды. Сначала о том, что друг мой еще жив и его удастся спасти. Хотя когда вы приехали на Пречистенку и предлагали сделать выбор, труп Мити уже лежал в вашем экипаже! Этот обман можно обрядить в куцый мундир военной хитрости и доказывать с пеной на губах, что а la guerre comme а la guerre, – сыщик спустился еще на одну ступеньку. – Но вы снова солгали, когда хвастались своей неуязвимостью. Дескать, вы не привязаны ни к кому, оттого и не имеете слабых мест. Ваша цепь состоит из единственного звена, крепче которого – по вашему заблуждению, – нет ничего. Мните себя владыкой мира, но на самом деле вы – полный ноль. Мальчик, с детства выросший с пониманием того, что придется сто лет, а может и тысячу, прожить в одиночестве. Этого вы боитесь? Потому пришли ко мне? Вы бы и сами отыскали Вострого, раньше или позже. Но вам нужен был сильный соперник. Потому что только в борьбе со мной вы не чувствуете злой тоски, да? На время покидает ощущение, что вы никому не нужны…
Он сделал последний шаг и замер напротив Сабельянова. Тот стоял на ступеньку ниже, поэтому глаза их оказались на одном уровне.
– Привязанность к людям, которую вы высмеивали, это вовсе не слабость. Слыхали такое выражение: «родственные души»? Когда мы теряем близких, часть их души продолжает жить в нас. От этого мы становимся сильнее. И вы, жаждущий вселенского могущества, вы завидуете нам. Поэтому и наносите эти дурацкие рисунки себе на голову – создаете утешительную иллюзию, что вы не одиноки.
– Раз такой проницательный человек утверждает, что я одинок и несчастен – пусть так. Пусть! Но я замкну круг Зодияка. И как… Как ты меня остановишь? – Ираклий уже не пытался казаться вежливым, он бахвалился и кривил разбитые губы в презрительной ухмылке, но в зрачках мелькнуло что-то похожее на испуг. – Убьешь и снова станешь чудовищем? Осмелишься забрать мою жизнь?
Мармеладов чуть наклонился вперед и прошептал в самое ухо противника:
– Я уже поступил гораздо хуже. Лишил тебя надежды на бессмертие.
Из-за двери вырвался ослепительно-красный огненный язык.
– Пожар! Пожа-а-а-а-ар! – завопил дворник, наконец-то заметивший всполохи в «чертовом окне». – Просыпайтеся, люди! Гори-и-им!!!
Ираклий оттолкнул сыщика к перилам и бросился в квартиру. Споткнулся, подворачивая левую ногу. Упал. Пополз дальше на четвереньках. Перевалился через порог, окунаясь в пламя, бушующее в комнате, словно в глубокий омут. И все это – без единого звука.
Мармеладов не спеша спустился по лестнице, вышел на улицу. Отвязал вороного и запрыгнул в седло. Поднял глаза и успел увидеть, как крыша дома обрушилась внутрь, а в небо устремился столб едкого черного дыма.
«Если и была у Ираклия душа, то именно такого цвета», – подумал сыщик, пришпоривая коня.
XXIV
Скворцы щебетали громко и заливисто, пока их не спугнул протяжный свисток паровоза.
– Две минуты до отправления, сударынька! – сказал проводник и тактично отвернулся.
Сцены прощания на вокзале всегда получаются скомканными. Особенно в сентиментальных романах. Только автор погрузится в эту чудесную атмосферу, нигде более не возникающую. Только возьмет разгон, описывая блики утреннего солнца на отполированных хребтах рельс, пеструю суету пассажиров всех мастей и классов, тягучие распевки торговок да парящие над перроном ароматы всевозможной снеди, которые на лету прихлопывает тяжелый дегтярный дух от недавно пропитанных шпал… А уж и ехать пора! Поезд качнется назад, словно подвыпивший мужик, выходящий из трактира, потом набычит круглый лоб, выставит вперед щербатую челюсть и двинется, покачиваясь на стыках, потихоньку разгоняясь и набирая темп. Оставив лишь дымный хвост…
С другой стороны, разве вы, дорогие читатели, не бывали на вокзалах? Не жмурились на сверкающую рельсу? Не нюхали копоти и дегтя? Не покупали горячих пирожков в дорогу? Не шарахались в сторону от зычных криков «Поберегись!», кляня дрягиля[34] на чем свет стоит? Разумеется, все это знакомо каждому на собственном опыте. Ничего нового писатель не сообщит, разве что упомянет в какой цвет стены выкрашены – в желтый, как на Николаевском вокзале, или в голубой, как здесь, на Брестском.
Марьяна давно уже прошла в вагон первого класса, а двое носильщиков с пыхтением погрузили дорожные сундуки и саквояжи. Анна торопливо прощалась.
– Сейчас мы едем до Варшавы, а после – в Берлин. Торопиться не будем, погуляем по Европе. Вам бы сейчас тоже уехать, господин Мармеладов. Большое путешествие избавит от тоски.
– Вы правы, я подумываю о том, чтобы уехать из Москвы. Может быть на год, а может и на все десять. Поброжу по Парижу, загляну в Лондон – давно хотел выучить английский язык, да все руки не доходили. Потом, может быть, и ваши теплые края навещу.
– Приезжайте, я всегда буду вам рада! – Крапоткина прикоснулась кончиками пальцев к его щеке. Сыщик покраснел, но не отстранился.
– Время вышло, сударынька! – проводник вежливо, но настойчиво подтолкнул ее к ступенькам. – Проходите в купе.
– Сейчас, сейчас, – она вынула из сумочки сложенный вчетверо лист и протянула Мармеладову. – Возьмите! Я записала все, что выяснила Мара о вашем будущем – близком и далеком. Почерк у меня не самый понятный, но… Разберете. Здесь самые важные события.
Анна вбежала в вагон, обернулась на последней ступеньке.
– Вы обязательно должны прочесть свою судьбу. Слышите? Обязательно! Это убережет от многих опасностей. Пообещайте мне, что прочтете!
Он кивал, а потом еще долго махал рукой. Через несколько минут последний вагон уходящего поезда превратился в маленькую точку, а потом и вовсе исчез за горизонтом. Тогда сыщик разорвал бумагу в мелкие клочья и подбросил над головой.
– Пошто же ты, охальник, мусоришь! – сухонький дедок в черной тужурке набирал кипяток в продавленный со всех сторон чайник. – Я ведь надысь подметал. Рази ж тут будет порядок, пока ироды ходють?!
– Не серчай, отец. На-ка вот, – Мармеладов протянул серебряный рубль, – возьми за труды. Не поминай лихом.
И, глядя как обрывки его судьбы разлетаются по ветру, пошел по опустевшему перрону навстречу новому дню.
