Бернард Найт - Ищущий убежища
— Запишешь все сведения без ошибок. Имя церковного старосты, имена деревенских, которые нашли покойника, и всех, кто сможет сказать хоть что-либо дельное. И не забудь, что деревня понесет наказание, если дознание ничего не обнаружит.
— Зачем это нужно, в таком случае? — проворчал с пола еще не успевший заснуть Гвин.
— Вряд ли кто-то из деревенских сможет доказать, что мертвец принадлежал к английскому роду. Причем, скорее всего, это не так, раз здесь его никто не знает, и на самом деле, он очень смахивает на нормандца.
Несмотря на то, что со времен нормандского завоевания минуло уже более столетия, попытки опознаний все еще проводились, и если человек, найденный мертвым, оказывался нормандцем, безоговорочно считалось, что его убили саксонцы.
Значит, виновными будут считаться жители-деревни? — требовательно вопросил Гвин.
Все зависит от того, что решит королевский суд. Если мы найдем настоящего убийцу, то наказание, разумеется, понесет он. Если нет, то — осмелюсь предположить — деревне придется выплатить большой штраф.
Гвин громко фыркнул в знак неодобрения. По его мнению, новая должность коронера была не более чем еще одним способом выколачивания денег из бедных людей в пользу королевского казначейства. Беззаветная преданность хозяину заставила его придержать язык, но яростное сопение выдавало явное возмущение непокорного корнуолльца.
Джон де Вулф прекрасно понимал чувства своего старого товарища, но предпочел не подавать виду.
— По крайней мере, жители этой деревни поступили правильно, без промедления послав за мной. К тому же они могут быть не так уж далеки от истины, заподозрив, что труп им подбросили соседи, — добавил он. — Так или иначе, постарайся ничего не упустить, Томас. Все сведения будут представлены выездному суду, когда он в следующий раз прибудет в Девон.
Гвин снова засопел.
— И когда же это произойдет? В прошлый раз им понадобилось пять лет, чтобы добраться в Бодмин.
Кривоногий маленький писарь не мог удержаться и не вступить в перепалку со своим врагом.
— Потому что корнуолльцы слишком далеки от цивилизации. Полуостров кишит волосатыми кельтскими дикарями.
Прогоревший уголь из очага, запущенный рукой Гвина, попал точно в цель, ударив де Пейна по макушке. Птичье личико писаря перекосилось, а изо рта вырвался пронзительный визг.
— Прекратите, вы, двое! — прикрикнул Джон. — Вы похожи на двух неразумных детей, а не на взрослых мужчин. — Он резко опустился на табурет, согнувшись у очага; от его кожаной куртки все еще исходил пар.
На некоторое время воцарилось спокойствие, и, пока коронер и его оруженосец мирно спали, Томас де Пейн прислонился спиной к стене, расположившись на изношенном плаще. Он снова подумал об угрозе коронера прогнать его, невзирая на покровительство архидиакона, если он не будет в состоянии выполнять свою работу. Страх надвигающегося несчастья преследовал его в течение без малого двух месяцев, и сейчас он был почти доволен, имея хоть какое-то занятие и несколько пенсов из кошелька коронера на покрытие своих незначительных расходов. Здравый смысл подсказывал Томасу, что угрозы сэра Джона были только отчасти непритворными, но за последнее время на его долю выпало столько несчастий, что мысль о возможности новых страданий не позволяла ему уснуть. Писарь скрючился на сыром земляном полу рядом с грубо отесанной стеной, углубившись в размышления о своей неудавшейся жизни. Несмотря на свое прежнее занятие, он не был чересчур набожным человеком, но верил в Бога и искренне полагал, что после смерти его душа соединится с Всевышним и обретет вечную жизнь, выгодно отличающуюся от нынешнего его незавидного положения. Будучи четвертым сыном бедного гемпширского рыцаря, в возрасте двенадцати лет Томас был отправлен в кафедральную школу Винчестера, не найдя пристанища в маленьком родовом поместье возле Истли. Кузен его отца, Джон де Алекон, в ту пору служивший одним из пребендариев Винчестерского Собора, а в настоящее время вознесшийся до высот архимандрита Эксетера, поспособствовал тому, чтобы его, ничем не располагающего к себе парня, коротышку из отбросов общества, приняли в такое престижное заведение. Томас облокотился о стену, пытаясь согреть колени под тонким плащом и вспоминая годы, которые провел в школе, не навещая отчий дом в течение целых пяти лет. Еще ребенком он страдал от болей в верхней части позвоночника, бывших следствием перенесенной чахотки, искалечившей его мать и убившей одного из братьев. Хотя позвоночник в конечном итоге зажил, спина так и осталась слегка перекошенной, что служило неизменным объектом насмешек его школьных сотоварищей. Томасу удалось выжить, но сознание собственной неполноценности и ненависть к окружающим росли вместе с ним. Он превзошел других в уроках письма — возможно, это было компенсацией за немощь. Он выучился бегло читать и говорил на латыни и нормандском французском наречии столь же хорошо, как на родном английском, о котором с таким презрением отзывались его аристократические нормандские соотечественники — даже король Ричард никогда не пытался выучить ни одного английского слова. Манера письма Томаса даже снискала сдержанную похвалу строгих монахов-наставников, но все эти незначительные таланты открывали перед ним только одну дорогу — служение церкви. Томас де Пейн не проявлял особого интереса к богословию, литургии или общению с паствой, но испытывал непреодолимую тягу к книгам и манускриптам и был снедаем жадным любопытством относительно деяний других людей — вероятно, вследствие того, что собственная его жизнь была ничем не примечательной.
В результате многолетнего изучения логики, математики и в большей степени латыни, Томас стал молодым дьяконом в Винчестере. В течение последующих десяти лет он был мелкой сошкой в управлении собора и среди членов собрания рыцарского ордена. Его нанимали, главным образом, для работы в казначействе, а участие в религиозной жизни ограничивалось для Томаса обязательным присутствием на нескольких ежедневных службах, но он также начал преподавать чтение и письмо, и это обстоятельство способствовало его последующему падению.
Восемь лет назад, после повышения, архидиакон Джон де Алекон переехал в Эксетер, где со временем стал правой рукой епископа. Перед его отъездом из Винчестера Томаса посвятили в духовный сан. Через некоторое время он стал пребендарием в одном из самых маленьких церковных приходов на окраине города, хотя все еще состоял в управлении собора и преподавал в школе.
Воспоминания Томаса были прерваны диким храпом Гвина, основательно беспокоившим даже самого корнуолльца и заставлявшим его ворочаться и бормотать во сне некоторое время, пока он наконец не успокоился. Коронер Джон, казалось, беспробудно спал на своем табурете, и мысли клерка в тысячный раз вернулись к событиям, лишившим его покровительства церкви.
За долгие годы болезнь, причинявшая столько страданий его позвоночнику, усугубилась, и хотя чахотка, казалось, отступила, сухожилия и кости сморщились и усохли так, что голову слегка перекосило на одну сторону, а кривобокий горб на спине стал еще заметнее. Черты лица Томаса сильно огрубели, и, хотя фигура его не была гротескной, внешностью он обладал далеко не привлекательной. Предполагалось, что члены пребендария должны оставаться холостыми, но многие из них имели хозяек или даже незаконные семьи, некоторые обзаводились целым выводком внебрачных детей, часто от разных матерей, и, хотя женщинам возбранялось посещать соборный надел, где жили большинство из каноников, этим правилом пренебрегали.
Несмотря на свои физические недостатки, Томас де Пейн был нормальным в сексуальном отношении. Он любил женщин, он желал женщин, и, как и многим его сослуживцам-пребендариям, ему не составляло труда удовлетворить свою похоть. Если бы он ограничился хождением в публичный дом, это сошло бы ему с рук, поскольку в Винчестере, как и в любом другом большом городе, каждый жил, как ему удобно, и никому не было до этого дела. Но два года назад среди его учениц, обучавшихся чтению в дневной соборной школе, появилась некая полненькая четырнадцатилетняя девица — его Немезида.
Скорчившись у сырой стены из грубых досок, врезавшихся в его искалеченную спину, Томас в который раз гадал, случилось ли так, что ее тучность и его скрюченность привлекли друг друга, либо же она изначально насмехалась над ним? Чтобы привлечь его внимание, девушка обращалась к нему с просьбой провести дополнительный час по практике чтения после того, как другие ученицы расходились по домам. Томас был очарован ее застенчивыми взглядами, дрожащими от волнения ресницами и беседами, вызывавшими глубокие размышления. То ли он неправильно истолковал ее желания, то ли был умышленно завлечен ею в ловушку, но его неуклюжая попытка соблазнить ученицу в темной классной комнате монастыря вызвала с ее стороны вопль, заглушивший колокола собора. Прибежали надзиратели и заключили Томаса в тюрьму, а на следующей неделе он был отправлен в карцер для наказаний, находившийся под монашеской кельей. К счастью, возмутительный инцидент имел место в епископальных помещениях, поэтому сержантов шерифа не вызывали. Если бы их вызвали, Томасу наверняка было бы предъявлено обвинение в попытке насилия над девицей, и он, вероятно, оказался бы на виселице в течение нескольких дней.
