Ольга Михайлова - Воздаяние
Монна же Фантони, едва дослушав рулады сынка, уперла руки в бока.
— Потаскун бесстыжий, вертопрах, горлодёр, баба, тень изнеженного развратника! Посмотрите-ка на это воплощенное похмелье после оргии, на эти круги под глазами, на руки, которым впору держать только женский веер! Позор моих седин! — однако, разразившись этой гневной тирадой, как судья — приговором, монна Анна все же вышла и велела кухарке принести сыну пива.
Пиво появилось быстро, породив у Альбино подозрение, что служанка, не раз присутствуя при подобных сценах, едва заслышав голос мессира Франческо, сразу же направилась в подвал. И едва живительная влага оросила пересохшее горло певца, он обратил свой взор, ставший куда более осмысленным, на гостя матери и несколько мгновений с пристальным вниманием разглядывал его. В глазах его мелькнула странная тоска, сменившаяся насмешкой.
— К нам в дом пожаловал монах? — осведомился он у Альбино, — такие глаза я уже видел у своего братца Джильберто. О, как они мне знакомы! Они словно говорят: «Что мне за дело до ваших грязных мерзостей и пустых забот, бунтов черни и вечных убийств в тёмных проулках, я не желаю видеть пучины насилия и зла, что охватила мир, отойдите, греховодники, не пачкайте своими грязными руками мои белые ризы…» — Франческо мелкими шажками прошёлся по комнате с выражением отрешенности на лице, которое, однако, больше походило на физиономию чистюли, унюхавшего вонь нужника на заднем дворе.
— Я несколько лет работал секретарем мессира Джанфранко Кьяндарони, архивариуса во Флоренции, я его племянник, — с незлобивой улыбкой ответил Альбино, подивившись про себя прозорливости братца Гауденция, — уединённые занятия среди книг, думаю, и породили то выражение отрешенности от мирского, что показалось вам монашеским. Я всего лишь бедный любитель книг.
— И что же привело вас к нам — с таким-то флорентинским выговором?
Выговор у Альбино подлинно был не сиенским: его воспитывала старая нянька-флорентийка. Он снова улыбнулся.
— Я хотел бы получить место секретаря или помощника библиотекаря.
На несколько мгновений оба замерли друг против друга. Альбино вблизи разглядел, что Франческо Фантони худ, но жилист, на виске его чуть выделялись две крохотные оспинки, глаза цвета диких каштанов смотрели язвительно и весело. Лицо этого мужчины даже в похмелье несло печать странного обаяния, меланхоличного и умного, настолько умного, что Альбино невольно спросил себя, почему так много пьёт этот человек? Отметил он теперь и его одежду: очень дорогую рубашку венецианского полотна, темно-вишневый генуэзский бархат штанов, тисненую кожу высоких, явно сделанных на заказ, сапог и чёрный короткий плащ с двойным модным воротником. Мессир Фантони был щёголем. Удивило и то, что Франческо, вначале показавшийся ему невысоким, теперь, стоя рядом, смотрел на него сверху вниз, и роста, стало быть, был порядочного.
Взгляд же Франческо, казалось, хотел проникнуть в его душу, был пристален и настойчив, но вскоре он опустил глаза и тихо проронил, что его имя Франческо Фантони, он вертопрах и фигляр, мужчины Сиены называют его пустомелей и гаером, а что касается женщин, то они слишком пристойны, чтобы произносить его имя вслух.
— Меня зовут Альбино Кьяндарони, — склонил голову перед Франческо Альбино. Они с Гауденцием решили, что ему лучше взять фамилию родственника давно умершего отца Аньелло Буонаромеи, флорентинца, — и надеюсь, что, в отличие от сиенцев, я буду придерживаться о вас совсем иного мнения.
— С чего бы? — удивился Фантони, — надо ценить устойчивую репутацию. Если я стяжал лавры распутника, сводни, шута и пьяницы, зачем же отказываться от заслуженной славы? Изменись я, могут сказать, что я непостоянен и переменчив, капризен как женщина, или, что ещё хуже, заподозрят, что я ношу маску! А разве честные люди носят маски? Грим — дело актерское, честный же человек лжёт, не гримируясь! — кривляка подмигнул Альбино, и тот отметил, что в глазах Франческо уже совсем не заметно хмеля.
Фантони отвернулся, уложил инструмент в чехол, снова повесил ее за спину, потом неожиданно чмокнул в щеку вернувшуюся в комнату мать, да так, что она не успела уклониться, переступил порог и исчез, не прощаясь.
Монна Анна вздохнула и обернулась к Альбино.
— Если вашему уединению не помешают вечные вопли этого мерзавца, можете вселиться в комнату наверху.
Альбино покачал головой.
— Мне кажется, вы чрезмерно строги к сыну, монна Анна. Он очень умный человек.
Монна Фантони польщено усмехнулась, потом досадливо хмыкнула.
— Мозгами-то его, что и говорить, Бог не обидел, да что толку-то с того? Крутится вокруг этих богатеев, лебезит да угождает, нет, чтобы свое достоинство помнить! Да и забавы-то нешуточные у этой знати: вон сынок мессира Турамини недавно в окрестностях Поджибонси с лошади свалился да шею сломал, у семейства Миньявелли наследник рода Джулио погиб по неосторожности, а один из друзей господина Петруччи, мессир Ланди, сына потерял. На охоте на уток пропал, словно и не было его вовсе! Три дня искали, все попусту. А что, если с этим шутником что-то случится?
Из дальнейшего рассказа словоохотливой женщины Альбино узнал немало нового о семействе своего собрата в монашестве. Оказывается, у Гауденция была ещё и сестра. Ее чрезвычайно удачное замужество и трое внуков, которых она подарила матери, помогли монне Анне смириться с набожностью старшего сына и его желанием уйти от мира и с беспутством младшего. Внуки оказались подлинной страстью монны Фантони: Луиджи и Ренцо были самыми прекрасными детьми на свете, а краше внучки Лучии были только ангелы в раю.
— А Франческо и в детстве был таким же, как сейчас? — сочувственно осведомился Альбино.
Какое там! Сколько помнила мать, всегда корпел над книгами и мог расплакаться над раненой пичугой, а как увлекался медициной, трудами историков, как легко сочинял стихи! Что до музыки, он, ещё не умея говорить, в колыбели уже мурлыкал тарантеллу! Разве юность его не была зарей восходящего светила? И что вышло, Господи?
— Если бы он всегда был распутником, я не отчаивалась бы, но его словно подменили… Вернувшись из Рима, стал сам не свой. Город развратил его, поработил похотям. А разве не мог он осуществить мои заветные сны? — старуха горестно покачала головой, — ах, есть сны, которые не должны сниться, если хочешь спать спокойно. Это слишком больно: уснуть в сказочном дворце с песнопениями ангелов, а пробудиться в лачуге…
— Но почему он так изменился?
Этого монна Анна не знала.
— Я много раз говорила себе, что что-то упустила в нём, но ума не приложу, где и когда. Это все Рим, он пробыл там год и вернулся другим человеком. Раньше был не менее набожен, чем Джильберто, а теперь от него, кроме распутных песенок да низких шуток, ничего не услышишь… Злые языки, которым столь приятно ранить и без того больное материнское сердце, уверяют, что он способен соблазнить любую! И не для себя! Сводничает, говорят, ради этих аристократов! Возможно ли? Разве сам он — дурной крови? Зачем он заискивает, унижая себя и свой род, перед этой титулованной чернью? Зачем разряжен, как девица на выданье? А те зовут его Грилло, Сверчком, и в грош не ставят!
…Альбино устроился у монны Фантони достаточно уютно. Скарб монаха был весьма скромным, распаковав вещи, он присел у окна и предался размышлениям, поймав себя на том, что то и дело возвращается мыслями к Франческо Фантони. Что могло ему понравиться в этом человеке, отягченном столь зримыми, бросающимися в глаза пороками? Тонкий ум? Явный талант лицедея? Умение видеть и понимать потаенное? Да, монна Анна была права: на этом искаженном развратом лице лежала печать больших дарований. Но как странен столь внезапный излом в таком духе! И что привело к нему? Что произошло в Риме?
Однако вскоре его мысли обратились к Элиджео Арминелли. Гауденций назвал его порядочным человеком. Если бы удалось пристроиться в библиотеку самого Пандольфо Петруччи, это, разумеется, придало бы его пребыванию в городе законный статус. Побывав у банкира и взяв десяток дукатов, Альбино к вечеру направился на главную площадь, рассчитывая увидеть того в доме Петруччи. На входе он, укутанный в длинный плащ, подвергся весьма пристрастному допросу, его ощупали и забрали кинжал, обещая вернуть на выходе, после чего он был препровожден в книгохранилище.
Альбино заметил, что его сопровождали до самых дверей и остались ожидать за ними.
Гауденций снабдил его рекомендательными письмами, и Альбино надеялся, что может рассчитывать на теплый прием. Однако его ожидания были обмануты. Элиджео Арминелли, бледный седой человек лет пятидесяти с подслеповатыми, как у крота, глазами, выслушал его и сухо ответил, что не понимает, почему через столько лет Джильберто Фантони вспомнил о нем, в то время как годами не давал о себе знать. Где вы с ним познакомились? Альбино торопливо ответил, что по поручению флорентинского архивариуса собирал по монастырям некоторые документы. Мессир Элиджео кивнул, едва выслушав. Было заметно, что он ничуть не рад видеть посланца старого друга и не собирается его протежировать. Так и оказалось. «Что до возможности быть принятым здесь на службу, сообщил книгохранитель гостю, то имеется только одна вакансия, однако она требует знания еврейского языка. Мессир Кьяндарони не силён в нем?»
