Отравленные земли - Екатерина Звонцова
Затишье, к счастью, устраивает и Вудфолла, с которым мы практически не видимся: avvisatori либо часами что-то пишет в комнате, либо просиживает в трапезном помещении «Копыта», подпаивая и слушая завсегдатаев, либо исследует окрестности, не обнаруживая, впрочем, ничего интересного – или по упрямству натуры не делясь находками. Его личность здорово интригует меня; мотивы и планы остаются загадкой, но увы, выбирать не приходится. Доверяет ли он мне больше, чем я ему? Ignoramus et ignorabimus – не знаю и, возможно, не скоро узнаю. Пока это не имеет значения, у меня достаточно своих дел.
Зато с avvisatori мы посещаем большую часть церковных служб, правда, по разным причинам. Я тревожусь о физическом и душевном состоянии герра Рушкевича: с каждой встречей он кажется всё более нездоровым, хотя то, как он обращается к Господу и как в целом держится, по-прежнему необъяснимо завораживает не только паству, но и меня. Что касается Вудфолла… часто я ловлю его пристальный взгляд, устремлённый на священника, и слышу что-нибудь вроде «Любопытная личность. Крайне любопытная…»
Вудфолл произносит это с неясной интонацией – не то cum quodam fastidio[36], не то жалостливо, не то изумлённо. Так он мог бы реагировать, например, на котёнка, отличающегося каким-нибудь особенным уродством вроде наличия двух голов или недоразвитых, слабеньких крыльев. Ну а если Бесик подходит пообщаться, avvisatori остаётся неизменно снисходительным и равнодушным, больше молчит. Пару раз, когда я, раздражённый таким отношением, задавал прямые вопросы о причинах, Вудфолл качал головой: «Поживём – увидим». Ясно одно, священник интересует его, и я не удивлюсь, если в ближайшее время узнаю, что avvisatori за ним следит. Пока я стараюсь не надумывать лишнего. Повторюсь, часть меня трусливо и вероломно надеется, что всё, случившееся до 17-го числа, позади и вскоре предстанет досадным помутнением рассудка, наложившимся на скорбные обстоятельства. Я радуюсь каждому благому знамению.
Я не писал всё это время не только дневника, но и весточек родным или промежуточных отчётов императрице. Это не имело смысла: Вудфолл прав, перевал, через который проходила единственная пригодная для кареты дорога, завален; об этом доложили из ютившихся ближе к тем местам селений. Случайность это или не зря я что-то заподозрил? Не причастен ли к завалу сам доблестный англичанин? Огромный вопрос. Так или иначе, в Вену от меня успело уйти одно письмо, да и то под сомнением. Молюсь, чтобы императрица не тревожилась – беспокойства ей вредны – и чтобы не тревожила моих домашних. Впрочем, ей свойственна потрясающая жизнестойкость; она не впадёт так просто в отчаяние и тем более не станет сеять его. Если бы не печальный факт пропажи Мишкольца, о котором, кстати, по-прежнему ни слуху ни духу, она, вероятно, вообще не придала бы значения моему долгому молчанию: решила бы, что я увлёкся местными красотами, кухней, знакомствами и своим трудом. Все мы люди, и всё возможно в таком краю, как Моравия.
Возвращаюсь к конкретике. Часть вчерашнего дня и половину сегодняшнего я провёл всё на том же печальном кладбище, в заброшенной сторожке, уйдя в исследования трупов. С трудом, после долгих разговоров с местными медиками, мне удалось поднять из глубин их нетвёрдой памяти имена несчастных, обстоятельства чьей смерти напоминали недавние, но кто каким-то чудом избежал последнего и более ранних аутодафе. С ещё большим трудом, надавив на Вукасовича, позиция которого по вампирскому вопросу всё ближе смещается к дикарской (sic!), я вытребовал пару солдат в помощь, а перед этим добился последнего нужного разрешения на эксгумацию – от Рушкевича.
Наверное, не всякое духовное лицо в глуши подписало бы такую бумагу после произошедшего намедни действа с костром. Но Бесик, как и обещал, подписал её без колебаний и даже выказал желание ассистировать мне на каком-нибудь вскрытии. Таким поступком он добился не одного косого взгляда прихожан в свою сторону; не поддержали его и семинаристы. Но тревожиться ещё и об этом рано: авторитет священника слишком велик, и можно надеяться, что бóльшая часть населения всё-таки примет его поступки как общее благо, в конце концов, паству именно потому зовут паствой. Да и, будь иначе, мне размозжили бы голову ещё на подходе к кладбищенской ограде.
Мероприятие, на которое я возлагал надежды, увы, оказалось бесплодным: в поднятых гробах лежали обычные двух-шестинедельные покойники, исследование которых не дало ничего, кроме въевшейся в меня привычной вони и знакомства с местными насекомыми – личинками, мокрицами, жуками и, разумеется, червями мучнистого и коричневого цветов. Зато большим открытием для меня стали хладнокровие и аккуратность Бесика, действительно помогавшего мне сегодня перед утренней службой. Я не мог не оценить: он отлично управляется с инструментами и, чтобы, например, сделать нужные надрезы, ему даже не требуются пространные анатомические указания, какие обычно приходится расточать студентам. Брезгливость же у него отсутствует напрочь.
– Вы хорошо учились в Праге, – похвалил его я, когда ему пришло время уходить. – Много работали в анатомическом театре?
– Да, очень, – кивнул он, обмывая и вытирая руки. – Мне это нравилось.
– Парадоксально, учитывая, на что вы в итоге перешли… – На самом деле радикальная смена интересов, да ещё и называемая временной, удивляла меня со дня знакомства, но я не решался подступиться к теме. – Большая часть церковников до сих пор не очень-то лояльна к прогрессивной медицине. Боюсь, узнав, что вы рвётесь обратно на эту стезю, они предадут вас какой-нибудь анафеме.
– Пусть, – ровно ответил Бесик. Возможно, он не понял моего завуалированного вопроса, а возможно, изобразил непонимание. – Знаете, порой мне кажется, что Бог не в церковных таинствах и у Него определённо нет… любимцев? Его любовь не может зависеть от сана или частоты молитв. Я верю: что бы я ни выбрал, Он останется со мной. А вы?..
Со мной ли Бог? Удивительно, но этим вопросом я прежде задавался, лишь сталкиваясь с бедами, например, когда потерял сына. Эгоистичное свойство человеческой натуры – в горестях своих винить некие высшие силы, зато за радости петь дифирамбы самим себе. Не зная, что ответить, я предпочёл всё же ободрить его:
– Est deus in nobis[37]. Так говорили ещё древние.
Рушкевич улыбнулся, помолчал немного и вдруг признался:
– К слову, меня интересовала именно ваша тема – поиск аномалий, отличающих людей от… не совсем людей. В пражские анатомические театры попадали порой якобы всевозможные колдуны, и я работал с их трупами. Профессора поощряли этот интерес.
– Почему вы углублялись в такое? – изумился я. – Знаю, вы склонны к мистицизму, но тема далеко не самая академичная.
Он, непривычно одетый в простую рубашку и жилет, принялся оправлять длинноватые рукава. Мне в лицо он больше не смотрел, вероятно, решив, что я его осуждаю.
– Я… надеялся, что это можно как-то вылечить.
Между нами повисла пауза.
– И?.. – облизнув губы, поинтересовался наконец я.
– В какой-то момент я сделал вывод, что нельзя, – грустно отозвался Бесик. – И теперь, раз успехов не добились даже вы, делаю снова.
– Я ещё попытаюсь. – Сохраняя вполне бодрый настрой, я улыбнулся ему. – В конце концов мне нужно прикрепить к отчёту побольше материалов. А вам, наверное…
– Пора, я… – начал он, осёкся и вдруг покачнулся.
Судя по закатившимся, а потом закрывшимся глазам, это была не просто секундная слабость. Благо священник стоял близко, и я успел поддержать его, иначе он мог при падении удариться и разбить о край стола голову. Но, видимо, я неосторожно сжал его хрупкие плечи слишком крепко – он, тут же очнувшись и сдавленно зашипев, вырвался, буквально оттолкнул меня, отшатнулся. В мутном от слёз взгляде вспыхнуло такое страдание, что кровь застыла у меня в жилах.
– Боже, простите…
Мы произнесли это разом и замолчали. Я не двигался,
