Леонид Юзефович - Костюм Арлекина

Глаша металась по улицам, и наступил момент, когда она вдруг почувствовала, что где-то он, сатана, здесь, поблизости. Собаки по дворам его выдавали. То одна шавка, то другая начинала скулить жалобно и трусливо, а то принимались брехать все разом. Видать, почуяли идущий от Пупыря волчий запах.

Дважды Глаша подбегала к будочникам, звала их искать Пупыря, умоляла, плакала, но первый испугался, второй стал заигрывать, хватать за подол, за грудь, грозился в участок забрать как гулящую, коли не уважит его. Глаша еле отбилась. Остановила даже карету с генералом, однако и генерал про Пупыря слушать не захотел, и усатый офицер на коне, хотя она перед ним на колени встала. Сидя на мокрой мостовой, Глаша смотрела, как удаляются всадники, как весело играют конские репицы с аккуратно подрезанными хвостами, и выла, раскачиваясь из стороны в сторону. Страшная догадка леденила душу: может, и впрямь Пупырь государю нужный человек, раз никто его ловить не желает? Может, не зря болтал?

Часы на Невской башне пробили четыре. Она встала и побрела домой.

Подойдя к дому, заметила пробивающийся снизу, из подвала, слабый свет. Огонек дрожал в вентиляционном окошке, и сердце упало: значит, проворонила его. Там он, вернулся.

Тянуло дымком, кое-где печки растапливали. Глаша растерянно топталась во дворе, не зная, как быть, идти или нет, и проглядела, что свет в окошке погас. Очнулась, когда Пупырь уже стоял перед ней. Она взглянула на него, по привычке сжавшись, не сразу понимая, что впервые смотрит ему в глаза без страха.

— Где была? — спросил Пупырь.

Глаша пожала плечами, независимо качнула грязным подолом и не ответила. Принюхалась: одеколоном пахнет. И чего боялась? Что в нем волчьего? Чиновничья шинель с меховым воротником, сапоги спереди надраены, а каблуки грязные. А руки-то! Ну чисто обезьяна! Не сгибаясь, может на сапоги себе блеск наводить.

— Оглохла? Где была, спрашиваю!

Она засмеялась:

— За тобой следила!

— За мной? — Он выпучил глаза. — И что видела?

— Все! Все видела!

Глаша смеялась, но почему-то слезы бежали по щекам.

— Что ты видела? — тихо спросил Пупырь.

Она смахнула слезы и с наслаждением плюнула в мерзкую харю, одновременно вцепившись ему в волосы и крича:

— Вот он! Держите его!

Пупырь отодрал ее руку вместе с клоком своих волос, но зажать рот не сумел.

— Люди добрые! — уворачиваясь, легко и радостно кричала Глаша. — Он здесь!

Правой рукой Пупырь обхватил ее поперек живота, левой жестоко смял губы, поднял и потащил к черному ходу.

В третьем этаже скрипнула оконная рама, свесилась над карнизом чья-то лысина.

Глаша отбивалась, рвала с шинели воротник, царапала Пупырю шею, надсаживалась криком, который ей самой казался пронзительным, а на деле превратился в хриплое бессильное мычание. Пупырь сволок ее по лестнице, ведущей в подвал, и, как куль, стряхнул на каменные ступени. Она ударилась о стену, всхлипнула и затихла. Во дворе тоже пока что было тихо. Прислушавшись, Пупырь бросился вниз, к тайнику среди поленниц. Вначале достал роскошный кожаный баул, припасенный для путешествия в Ригу, затем раскидал дрова, выгреб коробку с деньгами, кольцами, сережками и нательными крестами, сунул ее в баул и туда же, подумав, запихал две собольи шапки. Сверху кинул тетрадку с кулинарными рецептами для будущего трактира. Остальное добро приходилось оставлять здесь. Глашка, если очухается, еще и спасибо скажет.

Он защелкнул замок, и даже сейчас этот бодрый, веселый щелчок, с которым заходили друг за друга стальные рожки на бауле, сладко отдался в сердце обещанием иной жизни. Захотелось щелкнуть еще разик, но не стал, конечно. Побежал обратно к лестнице и увидел, что Глаша, пошатываясь, уже стоит наверху, пытается открыть дверь.

Гирька настигла ее у порога, угодила в самый висок. Она осела на ступени и сквозь последнюю боль увидела: едет, едет к ней на своей бочке Семен Иванович, водовоз, добрый человек и вдовец.

Оторвавшись от тетради, Сафонов спросил:

— Фамилия этой прачки была, случайно, не Григорьева?

— Откуда вы знаете? — поразился Иван Дмитриевич.

— И жила она в Рузовской улице?

— Совершенно верно. Как вы узнали?

— Сами догадайтесь, — предложил Сафонов, посмеиваясь.

— Ума не приложу. Конечно, про нее писали в газетах, но неужели с тех пор у вас в памяти осталась и фамилия убитой, и улица? Вы же тогда были совсем ребенок.

— Гимназист последнего класса, — уточнил Сафонов. — Газет, впрочем, я в то время не читал, зато сегодня за обедом прочел поглавный план ваших записок с главой «Зверское убийство на Рузовской улице». Вы пояснили, что речь идет о прачке Григорьевой.

— Да-да, — вспомнил Иван Дмитриевич, — но по ходу рассказа я решил описать ее смерть не в отдельной главе, а в связи с убийством фон Аренсберга. Так будет правильнее. Сами посудите, ну кому интересна какая-то там прачка? Зато если вплести ее, бедную, в какую-нибудь политическую интригу, что я и сделал, то уж непременно прочтут. Вы, пожалуйста, вставьте ее фамилию: Григорьева. Аглая Григорьева.

— Потом вставлю.

— Нет, вставьте сейчас, чтобы я был спокоен. Я перед ней в долгу, изловил бы Пупыря пораньше, она, может, жива была до сих пор.

— Если уж разбираться, больше всех виноват Сыч, — рассудил Сафонов.

— Все мы хороши.

Иван Дмитриевич рассказал, что деньги на похороны Аглаи Григорьевой он выделил из секретных фондов сыскной полиции и сам шел за гробом вместе, разумеется, с Сычом и Константиновым. Похоронили ее на Волковом кладбище.

— На обратном пути зашли в трактир помянуть покойницу, — говорил он. — Выпили, я взял пустую рюмку, сжал ее в кулаке и раздавил, как яйцо. Потом пальцы развел, смотрю, на руке ни царапины. Ну, мне сразу как-то повеселее стало.

— Почему? — не понял Сафонов.

— Это знак, думаю.

— Знак чего?

— Экой вы непонятливый! Того, что, значит, простили меня там, — возвел Иван Дмитриевич глаза к потолку веранды, — в вечно-струящемся эфире.

Помолчав, он продолжил:

— Кстати, на похоронах я познакомился с этим Семеном Ивановичем, водовозом. Он-то и раскрыл мне тайну первого покушения на Хотека.

— Когда в него камнем запустили?

— Да, и оказалось вот что. Накануне кучер Хотека закупал на Сенном рынке фураж для посольских лошадей и подсунул кому-то из продавцов фальшивую ассигнацию. Тот в посольство с жалобой, его оттуда — в шею. Это мне Семен Иванович сообщил, он на Сенном рынке свой человек, все знает. В общем, на другое утро обиженный увидел своего обидчика, когда тот вез Хотека в Миллионную, сгоряча пустил в него камнем из-за забора, но промахнулся. Камень угодил в окно кареты, вот и вся история. Я, надо сказать, — добавил Иван Дмитриевич, — с самого начала предполагал нечто подобное.

ГЛАВА 14

ЗМЕЯ КУСАЕТ СЕБЯ ЗА ХВОСТ

1

Хотек, по горло укутанный пледом, лежал на диване в квартире у Кунгурцева. Рядом сидел Никольский. Вместе с Кобенцелем, затащив посла в квартиру и смазав ему йодом ссадины на руках, он полагал, что сделал все возможное для его спасения. Сам Кунгурцев уже успел облачиться во фрак. Нервничая, он не знал, чем заняться, и в ожидании важных персон из Министерства иностранных дел гнал жену переодеваться.

— Приедут, — говорил он трагическим шепотом, — а ты, милая, в затрапезе.

— Сейчас, сейчас, — отвечала Маша, одновременно заваривая свежий чай, откупоривая бутылку кагора и накладывая Хотеку холодный компресс.

В соседней комнате стонал посольский кучер, о котором она тоже должна была позаботиться.

Кобенцель ходил туда и обратно, боясь упустить момент, когда один из них двоих будет в состоянии рассказать все подробности случившегося.

За доктором уже сбегали, но тот, осмотрев Хотека, не нашел на нем никаких увечий, определил глубокий обморок, вызванный нерв-ным потрясением, велел его не тревожить и занялся кучером.

— Сударь, ваш долг — находиться рядом с их сиятельством, — несколько раз напоминал ему Кобенцель.

Доктор говорил:

— Иду.

И не шел.

В прихожей, охраняя дверь, сидел дворник, на лестнице толпились разбуженные суматохой соседи. Господин в лисьей шубе, накинутой поверх шлафрока, водил всех желающих к окну своей квартиры в четвертом этаже, как раз над квартирой Кунгурцева, и показывал натянутую через улицу веревку. Пока не стаял снег, с высоты ее хорошо было видно на белом фоне. Успевшие побывать на улице объясняли, что одним концом веревка привязана к фонарному столбу, другим — к вделанной в стену дома круглой железной рогульке, которая обхватывает ствол водосточной трубы. До прибытия полиции веревку снимать не решались, но двое добровольцев с фонарями стояли внизу, чтобы никто больше не пострадал. В подъезде то и дело хлопали двери, на площадках собирались жильцы. Время от времени слышался истеричный женский голос, кричавший, что будет война, и заклинавший какого-то Александра Ивановича не спать, а бежать на телеграф, немедленно слать телеграмму в Карлсбад какой-то Лелечке: пусть с детьми завтра же выезжает в Россию.