Борис Акунин - Пелагия и чёрный монах
— У него сейчас период увлечения пейзажами, — вполголоса пояснил Донат Саввич, показывая на художника, который стоял у восточной стены, спиной к вошедшим, и сосредоточенно водил маленькой кисточкой, ни разу даже не оглянувшись. — Сейчас он пишет цикл «Времена суток». Видите: тут рассвет, тут утро, тут день, тут вечер, а на потолке ночь. Главное — вовремя менять холсты, а то он начинает писать новую картину прямо поверх старой. У меня за эти годы собралась изрядная коллекция — когда-нибудь окуплю все расходы по клинике, — пошутил Коровин. — Ну, не я, так мои наследники.
Лисицына осторожно подошла к гению, работавшему у «вечерней» стены, сбоку, чтобы получше его разглядеть.
Увидела худой, беспрестанно гримасничающий профиль, свисающие на лоб полуседые, грязные волосы, засаленную блузу, повисшую с вялой губы нитку слюны.
Сама картина при ближайшем рассмотрении произвела на зрительницу такое же неприятное, хоть и безусловно сильное впечатление. Вне всякого сомнения она была гениальна: зажжённые окна двух нарисованных коттеджей, луна над их крышами, тёмные силуэты сосен дышали тайной, жутью, умиранием — это был не просто вечер, а некий всеобъемлющий Вечер, предвестье вечного мрака и безмолвия.
— Почему это в искусстве неприятное и безобразное потрясает больше, чем красивое и радующее взгляд? — содрогнулась Полина Андреевна. — В природе такого никогда не случается, там тоже есть отвратительное, но оно создано лишь служить фоном Прекрасному.
— Вы говорите про создание Творца Небесного, а искусство — произведение творцов земных, — ответил доктор, следя за движениями кисти. — Вот вам лишнее подтверждение того, что люди искусства ведут родословие от мятежного ангела Сатаны. Конон Петрович! — вдруг повысил он голос, стукнув живописца по плечу. — Что это вы изобразили?
Лисицына увидела, что чуть в стороне от одного из коттеджей, вровень с крышей, нарисовано нечто странное: неестественно вытянутая фигура в островерхом чёрном балахоне, на длинных и тонких, будто паучьих ножках. Молодая дама непроизвольно выглянула в окно, но ничего похожего там не увидела.
— Это монах, — сказала Полина Андреевна самым что ни на есть наивным голосом. — Только какой-то странный.
— И не просто монах, а Чёрный Монах, главная ханаанская достопримечательность, — кивнул Донат Саввич. — Вы, верно, о нём уже слышали. Я одного не пойму… — Он ещё раз стукнул художника по плечу, уже сильнее. — Конон Петрович!
Тот и не подумал оборачиваться, а госпожа Лисицына внутренне вся подобралась. Удачное стечение обстоятельств, кажется, могло облегчить ей поставленную задачу. Тепло, очень тепло!
— Чёрный Монах? — переспросила она. — Это призрак Василиска, который якобы бродит по воде и всех пугает?
Коровин нахмурился, начиная сердиться на упрямого живописца.
— Не только пугает. Он ещё повадился поставлять мне новых пациентов.
Ещё теплее!
— Конон Петрович, я обращаюсь к вам. И если задал вопрос, то без ответа не уйду, — строго сказал доктор. — Вы изобразили здесь Василиска? Кто вам про него рассказал? Ведь вы ни с кем кроме меня не разговариваете. Откуда вы про него знаете?
Не повернувшись, Есихин буркнул:
— Я знаю только то, что видят мои глаза.
Чуть коснулся кисточкой чёрной фигуры, и Полине Андреевне показалось, что та покачнулась, будто бы с трудом сохраняя равновесие под напором ветра.
— Новые пациенты? — покосилась на Коровина гостья. — Должно быть, тоже интересные?
— Да, но очень тяжёлые. Особенно один, совсем ещё мальчик. Сидит в оранжерее наг яко прародитель Адам, поэтому показать вам его не осмелюсь. Быстро прогрессирующий травматический идиотизм — сгорает прямо на глазах. Никого к себе не подпускает, пищи от санитаров не берёт. Ест что растёт на деревьях, но долго ли протянешь на бананах с ананасами? Ещё неделя, много две, и умрёт — если только я не придумаю метод лечения. Увы, пока ничего не выходит.
— А второй? — спросила любопытная дама. — Тоже идиотизм?
— Нет, энтропоз. Это очень редкое заболевание, близкое к автоизму, но не врождённое, а приобретённое. Способ лечения науке пока неизвестен. А был умнейший человек, я ещё застал его в полном разуме… Увы, в один день — вернее, в одну ночь — превратился в руину.
Горячо! Ах, как удачно всё складывалось!
Госпожа Лисицына ахнула:
— За одну ночь из умнейшего человека в руину? Что же с ним стряслось?
Бедняжка Бердичевский
— Этот человек стал жертвой шокогенной галлюцинации, спровоцированной предшествующими событиями и общей болезненной восприимчивостью натуры. В первый период пациент много и исступлённо говорил, поэтому природа видения мне более или менее известна. Бердичевского (так зовут этого человека) зачем-то понесло среди ночи в один заброшенный дом, где недавно случилось несчастье. На людей с обострённой впечатлительностью подобные места действуют особенным образом. Не буду пересказывать вам фантастические подробности репутации того дома, они не столь существенны. Но содержание галлюцинации весьма характерно: Бердичевскому явился Василиск, после чего галлюцинант увидел себя заживо заколоченным в гроб. Классический случай наложения предпубертатного мистического психоза, широко распространённого даже у очень образованных людей, на депрессию танатофобного свойства. Толчком к бредовому видению, вероятно, послужили какие-то действительные происшествия. Там, в избушке, и в самом деле на столе был гроб, сколоченный прежним обитателем для себя, но оставшийся неиспользованным. Сочетание темноты, скрипов, движения теней с этим шокирующим предметом — вот что повергло Бердичевского в состояние раптуса.
Эту мудрёную, изобилующую диковинными терминами лекцию госпожа Лисицына прослушала с чрезвычайным вниманием. Художник же продолжал трудиться над своим полотном и ни малейшего интереса к рассказу не проявлял — да вряд ли вообще его слышал.
— Что ж, увидел в тёмной комнате пустой гроб и сразу тронулся рассудком? — недоверчиво спросила Полина Андреевна.
— Трудно сказать, что там на самом деле произошло. Вне всякого сомнения, у Бердичевского приключилось нечто вроде эпилептического припадка. Должно быть, он катался по полу, бился об углы и предметы утвари, корчился в судорогах. Руки у него были ободраны, сорваны ногти, пальцы сплошь в занозах, на затылке шишка, растянуты связки на левом голеностопе, да и обмочился, что тоже характерно для эпилептоидного взрыва.
Не в силах справиться с волнением, слушательница попросила:
— Идёмте на воздух. Эти стены отчего-то на меня давят…
— Так этот несчастный совершенно безумен? — тихо спросила она, выйдя из коттеджа.
— Кто, художник?
— Нет… Бердичевский.
Донат Саввич развёл руками:
— Видите ли, при энтропозе человек день ото дня всё больше уходит в себя, постепенно перестаёт откликаться на происходящее вокруг. Другое название болезни — петроз, поскольку больной мало-помалу словно превращается в камень. У Бердичевского вследствие потрясения произошёл полнейший распад личности. А хуже всего то, что у него продолжаются ночные галлюцинации. Один оставаться он боится, я поселил его в седьмой коттедж, где живёт ещё один любопытнейший пациент, по роду занятий учёный-физик. Зовут его Сергей Николаевич Лямпе. Человек он добрый, прямо ангел, и потому против сожительства не возражает. Они отлично поладили друг с другом. Лямпе ставит над Бердичевским какие-то мудрёные эксперименты, впрочем, совершенно безвредные, и оба довольны.
Полина Андреевна сделала вид, что её прихотливое внимание переключилось с Бердичевского на сумасшедшего физика:
— Любопытнейший пациент? Ой, расскажите!
Они вышли на лужайку и остановились. Свет дня почти померк, в коттеджах и лечебных постройках кое-где уже горели огни.
— Сергей Николаевич Лямпе, скорее всего, тоже гений, как Есихин. Но беда в том, что Есихину не нужно доказывать свою гениальность на словах — написал картину, и всё понятно. Лямпе же учёный, причём занимающийся странными, граничащими с шарлатанством исследованиями. Тут без убедительных и, желательно, даже красноречивых, объяснений обойтись никак нельзя. Но беда в том, что Сергей Николаевич страдает тяжелейшим расстройством дискурсивности.
— Чем-чем? — не поняла Лисицына.
— Нарушением связной речи. Попросту говоря, слова у него не поспевают за мыслями. Что он говорит, понять почти невозможно. Даже я в девяти случаях из десяти не догадываюсь, что именно он хочет сказать. Ну, а другие люди и вовсе почитают его идиотом. Но Лямпе очень даже не идиот. Он закончил гимназию с золотой медалью, в университетском выпуске был первым. Только учился не как все, а особенным образом: все экзамены сдавал письменно, для него сделали исключение.
