Дэвид Дикинсон - Спи, милый принц
— Заплатил бы, заплатил. Так вы думаете, что убийцей мог оказаться кто-то, связанный с одной из этих пяти семей? Или шантажист. Или оба.
— Да. Или же думаю, что думаю так. Это возможно. Длинная рука мести протянулась из тринадцатилетней давности Дартмута и перерезала принцу Эдди горло.
— Но объясняет ли это страшный характер убийства?
Роузбери был бледен. Пауэрскорт и сам чувствовал себя не в своей тарелке, обсуждая столь фантастические предположения на Баркли-сквер, в одной из лучших частных библиотек Лондона, пока внизу для него приготовлялись железнодорожные маршруты.
— Возможно. Мне всегда казалось, что случившееся могло быть местью — жизнь за жизнь, смерть за смерть. Однако сведений у нас пока маловато. Завтра я свижусь с лордом Джорджем Скоттом, капитаном той самой «Вакханки». Возможно, ему известно еще что-то. А помимо того, у меня имеются адреса пяти юношей с «Британии».
— Да поможет вам Бог, Фрэнсис. И да благословит Бог «Британию» и всех, кто плавал на ней. Хоть я и сильно сомневаюсь, что он на это пойдет.
Лорд Джонни Фицджеральд, материализовавшись из ночного воздуха Лондона, предстал перед Пауэрскортом в маленькой гостиной на Сент-Джеймсской площади. В руке это привидение с даже большей, нежели обычная, набожностью сжимало бутылку.
— Ты только взгляни на нее, Пауэрскорт, — Фицджеральд разворачивал сверток с благоговением, которое Роузбери приберегал для томов ренессансных стихов. — «Арманьяк», Фрэнсис. Посмотри. Ему шестьдесят лет. Давай примем прямо здесь по стаканчику этого нектара.
— Я не буду. Не сейчас, спасибо, — Пауэрскорт содрогнулся при воспоминании о последнем из виденных им человеке с бутылкой — о развалине с трясущимися руками и налитыми кровью глазами.
— Ты дал зарок не пить больше, Фрэнсис? Не записать ли мне тебя на ближайшее посвященное трезвости собрание в Централ-Холле методистов?
— Я просто видел твое будущее, Джонни. И оно далеко не приятно, — Пауэрскорт старался, насколько было ему по силам, говорить серьезно и строго. — Могу рассказать тебе, как ты будешь выглядеть лет через тридцать, если, конечно, не вступишь на путь добродетели. Время у тебя еще осталось. Никогда не бывает слишком поздно. Больше радости от одного спасенного, нежели от девяноста девяти тех, кто никогда не сбивался с пути.
Позволь же мне в точности рассказать, что с тобою случится, бедный раб вредной привычки.
Поверь, я лишь на днях видел эти знаки, эти знамения твоего будущего, — Пауэрскорт пристально вглядывался в лицо лорда Джонни. — Волосы твои выпадут, — Фицджеральд торопливо проверил, на месте ли экстравагантная копна его каштановых локонов. — Глаза же, напротив, западут. Они покраснеют, нальются кровью от чрезмерной приверженности к золотистой влаге, которой потчуют нас виноторговцы Лондона. Зубы пожелтеют и почернеют. Руки будут трястись. Неумеренное потребление духовитых напитков сломит твой дух. Ты утратишь всякую веру в себя и в свое будущее. Отчаяние нависнет над тобой, подобно огромной туче, затмевающей посланный нам самим Господом солнечный свет.
— Бог ты мой, Фрэнсис, вот теперь я точно приму стаканчик. Каким превосходным проповедником ты был бы, если б умел сохранять непроницаемое лицо.
— Думаю, я тоже отведаю малую толику твоего «Арманьяка», Джонни. Исключительно в медицинских целях, ты сам понимаешь. Так говорил тот человек.
И Пауэрскорт второй раз за этот день пересказал нортемберлендскую историю. Теперь осталась лишь леди Люси, думал он. Если только я ей расскажу.
Лорда Джонни Фицджеральда услышанное ошеломило настолько, что он даже замолк. Растолковывать ему следствия сказанного необходимости не было. Он уяснил их так же быстро, как сам Пауэрскорт.
Они сидели, вглядываясь в бутылку «Арманьяка». «J. Nismes-Declou» — значилось на этикетке. Разлито специально для компании «Братья Берри и Радд», Сент-Джеймс-стрит. Сверху доносились высокие голоса, возвещавшие о том, что женская прислуга расходится по домам.
— Ладно, давай-ка я тебя немного развеселю, Фрэнсис. Я пришел к тебе со свежим отчетом. И, боюсь, мне удастся добавить к числу твоих фаворитов новых подозреваемых, — Джонни сделал большой глоток «Арманьяка» и чуть дрогнул, когда тот обжег ему горло. — Знаешь, его ведь изготовляют совсем не так, как бренди. Потому он такой и резкий.
Так вот, Фрэнсис, я решил, что мне стоит еще раз приглядеться к клубу в Чизике, к дому у вод Темзы, в который тайком сходятся богатые гомосексуалисты Лондона. Я провел еще три дня на дереве. Чертовски холодно было. Думаю, если бы я остался там дольше, волосы у меня и вправду начали бы выпадать. Должен признаться, в кармане у меня лежала бутылка «Арманьяка». Но маленькая, ваше преподобие. Совсем маленькая, — и ладони Фицджеральда сложились, словно охватывая бутылку — действительно, очень маленькую.
По представлениям Пауэрскорта, «Арманьяк» по бутылкам половинного или четвертного объема не разливался, однако он решил не говорить другу об этом.
— На третий день — почему все важное случается на третий день, Фрэнсис? — я увидел знакомого. Я подождал, пока он выйдет, и проводил его до дома, стоящего менее чем в двух сотнях ярдов от места, в котором мы с тобой сидим. Он женат, этот субъект. Я сам был на его чертовом венчании. Должно быть, он, да поможет ему Бог, обладает способностью смотреть в двух направлениях сразу. Назавтра я столкнулся с ним на улице перед самым ленчем. Я целое утро прослонялся у его офиса, делая вид, будто кого-то жду. Последовал ленч. На сей раз, ваше преподобие, обошлось без «Арманьяка». Вынужден признаться обществу трезвенников: пили мы кларет. Ты не поверишь — Помероль, «Chateau Le Bon Pasteur». Мы проглотили целые две бутылки этой дребедени. «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, Он водит меня к водам спокойным»[55]. К водам Темзы. Прости, я что-то отвлекся, совсем как ты, Фрэнсис.
Я сказал, да простит мне Бог, что проникся интересом к мужчинам. Или к мальчикам. Но только, если все шито-крыто, безопасно, без констеблей и арестов. На середине второй бутылки он разговорился. Рассказал о доме у реки, о вступительной плате, предосторожностях, обо всем, что мы уже знаем.
Пауэрскорт, наклонившись, пополнил стакан Джонни. Здесь, в гостиной, было сейчас очень тихо.
— Так вот, в делах Чизикского клуба назрел кризис. Члены его заболевают один за другим. Один или двое в последние годы умели. Симптомы у всех одинаковые. Сыпь, жар, лезии, гнойники.
Снова сифилис, с горечью подумал Пауэрскорт. В большинстве своем люди проживают жизнь, ни разу не услышав этого слова. А я за одну неделю столкнулся с ним дважды.
— Известно им, от кого она пошла, Джонни? Эта зараза.
— Нет, не известно. Но они встревожены, очень встревожены. Ошеломлены, вообще-то говоря. И подумывают о том, чтобы прикрыть заведение. Ты понимаешь, Фрэнсис, понимаешь? Конечно, понимаешь. — Пауэрскорт пристально вгляделся в друга, и темная тень страха прошла по его лицу. — Мы можем получить полный ковчег новых подозреваемых. Кто-то же заражал этих гомосексуалистов — там, у реки. А нам известен член их клуба, болевший сифилисом, он ведь мог так и не излечиться, наш предполагаемый престолонаследник. Бог весть, скольких людей он мог заразить там. Бог весть, сколько жизней мог он разрушить, скольким мужьям и братьям пришлось смотреть в лицо своим женам и родным, рассказывая, как они заразились, скольким любящим отцам — набираться храбрости, чтобы обрушить на своих детей новость о том, что, возможно, им предстоит через несколько лет умереть, покрывшись язвами и гнойниками.
Давай просто предположим, что один из этих несчастных считает виновником своей болезни члена его клуба, нашего герцога Кларенсского. Бесценного принца Эдди. Что бы на его месте сделал ты? Могу сказать, что бы сделал я. Я бы перерезал ему, к чертям собачьим, глотку. Вскрыл бы все до единой артерии его тела в надежде, что кровь забрызжет весь пол. И наплевать, если меня поймают и повесят. Подумай об этом. Смерть от руки палача ничем не хуже ужасов третичного сифилиса.
Пауэрскорт ощущал огромную усталость. Новый набор подозреваемых, и говорить правду они будут даже с меньшей охотой, чем те, что у него уже были.
— Джонни, Джонни. А я-то до этого думал, что у нас около десяти возможных подозреваемых — или подозреваемых семей. Я говорю «семей», потому что мстить за погубленные жизни могли братья, а то и отцы. Сколько, по-твоему, новых можем мы получить из дома у реки?
— Не знаю, могу лишь догадываться. Может быть, шесть. Может быть, дюжину. Максимум пятнадцать. Не больше.
— Всякий раз, как я решаю, что мы сделали шаг вперед, мы отступаем назад. Еще пару дней тому я с таким довольством оглядывал «Приют умалишенных» графства. Может быть, мне следует присоединиться к его обитателям?
