Елена Топильская - Алая маска
Я настойчиво глянул на тетку, требуя ответа. Она молчала, сидела передо мной напряженная – прямо как тогда, когда пыталась укрыть меня своим телом от глаз гадалки.
– Почему та гадалка сказала, что я – полусирота? – вдруг спросил я.
Алина, казалось, ничуть не удивилась моему вопросу. Казалось, она, так же, как и я, отчетливо вспомнила тот случай, или даже не забывала о нем все это время. Я сверлил ее глазами, но она молчала. Только по ее нежной, совсем девической щеке текла слезинка.
Я устыдился. Что это я устраиваю допрос своему самому близкому человеку? Ей больно об этом думать, и надо оставить ее в покое до лучших времен. Раз она сама упомянула о какой-то тайне, надо не лезть к ней в душу грязными сапогами, а подождать, пока она сможет все рассказать мне. Протянув руку, я взял ее ладонь в свою и ласково сжал.
– Прости меня, милая, – сказал я, поднося ее руку к губам и целуя. – Прости, я не хотел тебя расстраивать. Все скажешь мне, когда настанет время.
Лицо Алины смягчилось, она всхлипнула и улыбнулась мне.
– Пустое, – тихо сказала она. – Забудь, Алеша. Все хорошо.
Я кивнул в знак согласия. Но мы с ней оба знали, что не все хорошо; что есть какая-то тайна, знание которой тяготит ее, а незнание – меня.
Неожиданно я увидел себя с Алиной со стороны: мы называем друг друга на «ты», я целую ей руку, она ласкова со мной и, возможно, кому-то может показаться, что более ласкова, чем подобает тетке по отношению к племяннику; она выглядит молодо, гораздо моложе своих истинных лет, я же, в силу своего «медвежьего» телосложения, произвожу впечатление человека старше, чем есть на самом деле. Извращенному воображению вид нашей пары и впрямь может подсказать идею о некой двусмысленности между нами. Это больно меня кольнуло, и я выпустил руку Алины из своей.
Подбирая слова, я постарался осторожно объяснить Алине, что некоторое время я буду вне пределов досягаемости, пусть она не волнуется за меня. И если кто-то будет стараться разузнать, где я, пусть это будут даже мои коллеги, ей не следует ничего говорить им. Алина серьезно кивнула и не стала ни о чем меня расспрашивать, хотя по глазам видно было, что она разволновалась не на шутку. В доме было тихо, закрытые от непогоды окна не впускали уличный шум, и мне на мгновение захотелось махнуть на все рукой, остаться тут, в родном доме у Алины, наесться вкусного обеда, искусно приготовленного старой Глафирой, потом улечься на свежие, пахнущие лавандою, простыни, наглаженные горничной, – и заснуть до утра, а там будь что будет. Но я поборол в себе эту слабость и понял, что с каждой минутою мне все труднее будет покинуть этот дом, а потому надо идти.
Алина поняла мое побуждение и не удерживала, лишь тревожно на меня посматривала. Казалось, она каким-то образом почувствовала, что мне может понадобиться убежище, потому что вдруг сказала:
– Да, Алеша, не знаешь ли ты кого-нибудь приличного, кто ищет жилье? Вдова майора Кулеби-на, Анна Теодоровна приходила... Дела ее неважны, и она отдает в наем комнату в ее квартире. Помнишь майора?
Я внимательно слушал. Покойного майора, добродушного краснолицего толстяка, умершего год назад от апоплексического удара, я хорошо помнил. Его вдова, уютная Анна Теодоровна, обрусевшая литовка из Виленской губернии, осталась после смерти мужа с незначительными средствами, пенсии за майора ей едва хватало на жизнь, так как их сын-подросток, обучавшийся в хорошей гимназии «Аннен-шуле», нуждался в определенном содержании, а никого из родных, могущих помочь денежно, у майорши не было. Алина не была с ней особенно дружна, но относилась к ней с симпатией и всегда помогала, чем могла.
– Она спрашивает, может, кому-то из твоего, Алеша, ведомства нужно недорогое и приличное жилье. Ну, конечно, не судейским чиновникам, им квартира нужна, а не комната. Но вот письмоводителю, или вдруг секретарю... Ты не спросишь, когда будет возможность? Вот я тебе адрес напишу... А то с улицы пускать страшновато. Слышал, наверное, на Васильевском квартирант хозяйку убил и квартиру ограбил?
Я кивнул. Об этом ужасном преступлении, благодаря бульварным газетам, знал уже весь Петербург, из-за чего весьма трудно стало снять жилье без рекомендации. Алина встала, ища глазами по комнате, на чем бы ей можно было написать адрес Анны Теодоровны, и взяла с комода какую-то красочную программку. Повертев ее в руках, она увидела широкие белые поля, и, взяв карандаш, быстро написала название улицы и номер дома.
– Это на Первой роте, на углу с Измайловским. И недорого, и чисто... Помоги ей, Алешенька, а? Пусть и ненадолго кто поселится, лишь бы какой доход бедной Аннушке...
Взяв у нее из рук программку с адресом, я повертел ее: это был анонс какой-то итальянской оперы. На обложке программки, сложенной наподобие книжки, смелыми яркими мазками нарисована была пасторальная сцена – дама, кавалер, кудрявые кустики, овечка на заднем плане. Вспомнив, что пришедшая накануне ко мне с поручением горничная Татьяна говорила про поход барыни в оперу, я поинтересовался, что Алина слушала:
– Гризи? Или Фреццолици? – я был не большим знатоком итальянской музыки, но имена этих ведущих солистов Большого театра, где давали исключительно итальянские музыкальные спектакли, из-за тетушкиных пристрастий были у меня на слуху.
После того, как Большой театр отдан был итальянцам, русская труппа для нас, петербуржцев, прекратила свое существование, поскольку частью была переведена в Москву, частью распалась. Всему виной оказалось фиаско (правда, как говорили, заслуженное) оперы господина Львова про Би-анку и Гуалтиеро, после которого и издано было высочайшее повеление. А из-за этого даже первая самобытная русская опера «Жизнь за царя» Михаила Глинки не могла быть поставлена в Петербурге, несмотря на то, что сам Фреццолици желал дать ее на свой бенефис. Русские оперы мы должны были ездить слушать в Москву. Правда, сейчас, благодаря Алине, я был в курсе того, что Петр Чайковский в прошлом году написал для консерваторского спектакля в Москве новую оперу – «Евгений Онегин», и петербургский кружок любителей ставит ее у нас.
Алина усмехнулась.
– Да что ты, Алешенька? Какой Фреццолици? Он уж давно не поет, ему сто лет в обед. Альбони и Лаблаш теперь в моде.
– И кто же пел для тебя, моя прекрасная муза? Альбони или Лаблаш?
Алина вздохнула.
– А вот никто.
– Как это? Мне Татьяна сказала, ты была в опере, нельзя лгать следователю.
– Меня обманули. Не было концерта.
В ответ на мой недоуменный взгляд Алина пожаловалась, что купила за большие (для нее) деньги билет на концертное выступление заезжей знаменитости, итальянского тенора Карло Чиароне, который должен был дать несколько выступлений в Большом театре, обещал спеть Керубини, Чима-розу, Глюка. Но импресарио собрали деньги за билеты, а потом явившейся в театр публике объявили, что тенор заболел, и отменили концерты.
– А деньги-то отдали, тетя? – усмехнувшись, поинтересовался я. Неужели открылся новый способ мошенничества? Продавать билеты на концерты несуществующих певцов?
Алина посетовала, что деньги не вернули, но заверила меня, что Карло Чиароне – не только существующий, но и весьма известный артист. Он замечательно хорош собой, как и подобает тенору, и настоящий дон-гуан, прославившийся не только дивным голосом, но и любовными победами. Рассказывали, что он ставит себе невыполнимые на первый взгляд задачи: соблазнить женщин, пользующихся безупречной репутацией, замужних или невинных, и никогда не знает поражений. Ему приписывали, между прочим, повторение подвига, некогда совершенного Пушкиным: чтобы провести ночь любви с женой богача Инглези, русский поэт якобы пробрался к ней в гостиную днем и до заката пролежал под диваном, ожидая, пока муж удалится спать. То же совершил и Чиароне, добиваясь благосклонности супруги одного русского дипломата в Неаполе.
– Так, может, этот итальянский соловей загулял и вовсе не приехал в Петербург? – спросил я для поддержания разговора с теткой, хотя мне не было никакого дела до похождений гастролера; просто хотелось как можно более далеко отодвинуть минуту ухода.
– В том-то и дело, что приехал, – заверила меня тетка. – Все газеты написали о его прибытии, с фотографиями. На Николаевском вокзале чуть ли не фейерверк устроили в его честь, дамы, увидев красавца, даже в обморок падали в экзальтации. И болтали, будто после приезда он увеселялся, был у Булаховых на маскараде, инкогнито.
– На маскараде у Булаховых? – рассеянно переспросил я. – Кажется, там был весь свет...
Я припомнил, что и все семейство Реденов в роковую ночь убийства вернулось домой не откуда-нибудь, а с маскарада у Булаховых.
– Наши-то театралки – сплетницы, они чирикали, что занесло нашего маэстро в Петербург благословенный не просто так, концерты – это так, предлог лишь.
– А что же, тетя? – я украдкой, не раскрывая рта, зевнул. От голода меня охватило страшное утомление. Но тетка была рада хоть со мной поговорить об этом, и мне не хотелось ее разочаровывать.
