Ольга Михайлова - Плоскость морали

Под утро она поднялась и, укутав голову шалью, свалившейся во время страстного поединка на пол, точно призрак, растаяла у дверей. Дибич, измотанный и обессиленный, собрался всё же проводить её до дверей чёрного хода, но просто не успел: когда он, накинув халат, вышел на лестницу, там уже никого не было.

Теперь Андрей Данилович медленно приходил в себя. Елена была вовсе не девицей, но оказалась страстной и опытной женщиной. Это так-то странно охладило его, почему-то в мечтах он всегда ласкал её девственное, прохладное тело, и её ответные ласки простирались не дальше сбившегося дыхания или нежного поглаживания. Ему невольно вспомнились издевательские слова Нальянова: «Что до девиц, то там и трёх не наберётся, хоть я и не считал, конечно. Если и были времена, когда я думал, что юные девушки питаются незабудками, лунным светом и утренней росой, то они давно прошли, Дибич…»

Андрей Данилович, несмотря на то, что ловко одурачил Климентьеву, почувствовал себя усталым и разбитым. И — обманутым в сокровенных ожиданиях. Девица, что и говорить, была ловка, умела строила из себя непорочную недотрогу. Но на гнев у Дибича уже не хватало сил. Он опустил голову на подушку и провалился в мутный сон без кошмаров и сновидений, чёрный, как дно колодца.

Разбудил его бой часов и прерывающиеся звуки рояля: Нальянов, в дорогом шёлковом халате играл мефистофелевские куплеты Гуно, временами мурлыкал их по-французски, а порой отрывал руку от клавиш и с явным наслаждением прихлёбывал кофе.

— Знаете, что я подумал, — лениво обронил Юлиан вместо приветствия, — не пойду я на этот пикник. Тётя только что приехала и жаловалась, что давеча ей нехорошо было. Как пить дать дождь будет.

Дибич с сомнением выглянул в окно и пожал плечами. Солнце сияло в чистом небе, на востоке клубились лёгкие облака, никаких признаков непогоды не было.

Сам Дибич был мрачен. В нём совсем не звучала музыка. Игра Юлиана, мастерская и точная, не отзывалась эхом в душе, как было всегда. В голове не возникало ни единого образа. Он ужаснулся.

Лакей внёс завтрак для Дибича, и Юлиан добродушно попросил принести ещё одну чашку кофе для него. Слуга поклонился и исчез, а в комнату вошла высокая дородная женщина со следами удивительной красоты, и Нальянов представил ей своего гостя. Лидия Чалокаева любезно поприветствовала Дибича, заметив, что в былые времена знавала его батюшку, после чего обернулась к Юлиану.

— Совсем забыла передать тебе. Валье, когда провожал меня, сказал, что телеграмму твою получил, и, возможно, на пару дней приедет.

Юлиан задумчиво кивнул. Тётка рассказала о приговоре Соловьёву и начала костерить власти. Как понял Дибич, в семейке Нальяновых-Чалокаевых либерализм был словом бранным, Лидия Витольдовна придерживалась взглядов ультраконсервативных и ругательски ругала министра внутренних дел Макова.

— В прошлом году, после убийства Мезенцова, этот идиот напечатал в «Правительственном вестнике» воззвание к обществу о содействии правительству в его борьбе с разрушительными и террористическими учениями. Читали? Большего бреда и вообразить невозможно! Говорят, когда харьковские и черниговские земские собрания пожелали отозваться на призыв правительства, то были сами заподозрены в политической неблагонадёжности. Боже мой… — она покачала головой и вышла.

Нальянов допил кофе и предложил Дибичу собираться.

— Если уж идём, то нам пора. И не забудьте зонт.

— Я вижу, ваша тётушка не любит либералов, — отозвался Андрей Данилович, — Маков и вправду двигает сомнительных выскочек.

— Разве беда в выскочках? — Нальянов бросил на него задумчивый взгляд. — Беда России не в том, что кучка подлецов вышла из грязи в князи, а в том, что тысячи проделали этот путь в обратном направлении.

Глава 14. Труп в водах Славянки

Не стоит искать причины конкретного преступления — его семена рассеяны повсюду.

В доме Ростоцкого подготовка к пикнику заняла всё утро, но даже Ростоцкий заметил, что с его «юными друзьями» что-то не то. Леонид Осоргин и Левашов готовили снасти и обсуждали, где лучше накопать червей, говорили о наживке и лучших приманках, но тон их был отрывистым и нервным. Харитонов, насупившись, смотрел на Анастасию, и, казалось, готов был разрыдаться. Деветилевич исподлобья бросал недовольные взгляды на Елену, по-иному убравшую волосы и надевшую новое платье, Гейзенберг пытался завязать разговор с Вандой, но та, казавшаяся уставшей и поникшей, почти не замечала его, отделываясь короткими односложными ответами. Анастасия, тоже в новом платье, ни на кого не обращая внимания, устроилась в саду на скамье и о чем-то размышляла в одиночестве. Все были странно напряжены — казалось, достаточно искры — и будет взрыв.

Ростоцкий пытался заговорить с Аннушкой, но та сказала, что её нужно переодеться и убежала в дом.

В Сильвии все собрались после полудня, сразу накрыли столы, всех пригласили закусить и выпить за здоровье юбиляра, после чего Левашов и Деветилевич ушли на реку.

Дибич внимательно оглядывал Елену и удивлялся. В ней проступало то надломленное горе неразделённой любви, что и раньше. Она бросала на Нальянова печальные и больные взгляды, и Дибич, ждавший совсем другого, растерялся. Ванда Галчинская и Мари Тузикова не спускали с Нальянова глаз, Анна тоже смотрела на Юлиана, как слепой на солнце, и только Анастасия почти не обращала на него внимания.

Нальянов сегодня неожиданно полностью утратил интерес к эмансипированным нигилисткам и едва поздоровался с ними. Он то и дело оглядывался на ворота, выходящие из парка, и, казалось, ждал кого-то.

Тут Тузикова спросила его, почему он не любит эмансипации.

— Независимая женщина — это женщина, от которой никто не хочет зависеть. Но я, дорогая Мари, за эмансипацию, просто я считаю феминизм слишком серьёзным делом, чтобы доверять его женщинам.

Ироничное презрение, прозвучавшее в последней фразе, несколько приободрило остальных девиц. Нальянов же, отойдя от стола, уединился с Ростоцким, Дибич слышал, как он беседовал с юбиляром, наводя справки по каким-то давно забытым делам, не то уголовным, не то политическим. Молодые люди разбрелись по поляне. Дибич, купивший по дороге газету, то читал её, то наблюдал за Нальяновым. Несколько раз Андрей Данилович проходил мимо Елены Климентьевой, даже пытался заговорить с девушкой, но та отделывалась односложными ответами, и разговор угасал.

На поляне меж тем снова возник спор Харитонова и старшего Осоргина с Гейзенбергом, но до Дибича долетали только отдельные фразы.

— …Либо победит революция, либо конституционная глупость. Если революция, то это будет нечто великое и небывалое, а если все эти либералишки, то будет одной дрянной конституцией и рассадником мещан больше…

— …Мирным развитием общины и артелей нельзя устранить вопиющих неправд, нужно народное восстание. Бакунин прав, русский народ пропитан духом Разина и Пугачёва, и всякий, кто много шатался по народу, скажет вам, что в его голове совершенно зрелы основы социализма. Бунт сразу покроет всю Россию сетью людей из народа, готовых к революции. И тогда успех обеспечен!

— Вздор! Кто поднимет это движение? Крестьяне бессильны, рабочих ничтожное количество Русское образованное общество? Их тоже немного. Остаётся только русская учащаяся молодёжь!

— Чушь! В возможности влияния на этих плотников я совершенно разочаровался! Я начинал с расспросов об их деревне, нужде, затем уже приходил к своим обобщениям. Но любой кологривец утверждал, что сами они, деревенские, во всем виноваты потому, что все поголовно пьяницы и забыли Бога. Я никак не мог сбить их с этой дурацкой позиции. Под влиянием безвыходности, не зная, где искать спасения, все крестьяне бессознательно впадают в суеверное отношение к царю…

Левашов развёл костёр, кто-то пошёл побродить по Сильвии, кто-то ушёл на реку, кто-то собирал хворост.

Дибича что-то удивляло, хоть что именно — он не смог бы сказать. Временами он ловил на себе взгляд Нальянова — тяжёлый и словно укоризненный, но тут же всё и пропадало. Девушки, видимо, перессорились: все были мрачны и не глядели друг на друга, причём не только «барышни» явно враждовали с «нигилистками», но и сестры Шевандины не разговаривали друг с другом, а от Анастасии отворачивались и Анна, и Лиза, и Елена. Дибич поймал взгляд Ванды Галчинской на Настю и отшатнулся — в нём была утробная ненависть.

Мрачен был и Сергей Осоргин. Это тоже было замечено всеми: он не принимал участие в играх и разговорах, просто молча сидел, тупо уставившись на огонь, иногда глаза его оживлялись, но тут же и потухали. Потом и он исчез — ушёл куда-то с собакой.

К вечеру небо медленно заволокло тучами, но не грозовыми, а мутно-серыми, и Нальянов, оставив Ростоцкого, попенял Дибичу на недоверие к предсказаниям его тётки. Андрей Данилович не обратил на упрёк внимания и предложил пройтись.