Евгений Сухов - Жестокая любовь государя
— В Воробьево надо ступать! — кричал подоспевший Петр Шуйский. — Пусть царь бабку свою выдаст нам за ворожбу! А мы ей суд учиним!
— В Воробьево! К царю! — неистово шумела толпа и, растекаясь по узким улочкам, двинулась из Москвы.
Михаил Глинский уже знал о смерти брата и потому торопил коней, стараясь обогнать дурную весть. Но она, как заразная болезнь, уже распространилась во все концы северной Руси. Михаилу Глинскому отказывали в приеме, в припасах, ямщики не давали лошадей, а заприметив княгиню Анну, каждый норовил перекреститься и плюнуть трижды через плечо, как если бы повстречался с самим сатаной. И когда свой дом и стол Михаилу Глинскому предложил богатый тверской купец, боярин растрогался.
— Спасибо тебе, господарь, — мял он плечи купцу. — Третий день без отдыха. Матушка моя сомлела совсем, того и гляди богу душу в дороге отдаст. Раньше-то как бывало? Все в друзья ко мне набивались, милости моей искали, а теперь по Руси как заяц затравленный скачу. И выдумали-то чего, будто бы мы Москву подожгли и ворожбу на погосте творили! — жалился князь. — Знаю, кто в этом повинен… Шуйские! Видать, они и государя смутили. Ты уж не думай, что я задержусь, мне бы только передохнуть, а дальше я опять в дорогу. В родные края подаюсь.
Купец успокоительно махнул рукой:
— Отдыхай, князь, сколько тебе заблагорассудится. Хоромины у меня большие, места для всех хватит, да и не беден я, чтобы челядь твою не прокормить. Не объешь! Эй, девки сенные! Быстро на стол харч несите! А ты пока матушку свою зови, княгиню Анну, пусть откушает!
Расторопные девки мигом заставили стол белорыбицей, говяжьим потрохом, курами верчеными; в центре, приоткрыв рыло, — огромная румяная голова порося. Михаил Глинский начал прямо с нее: отрезал ножом пухлые губы и аппетитно зажевал.
— Ты, матушка, кашки поешь, — посоветовал Михаил. — Ее жевать не надо, глотай, и все!
Княгиня Анна уже два десятка лет как вдова. После смерти мужа она оделась во вдовье платье, огромный черный платок повязывала по самые брови. Уже никто не помнил ее в другом наряде. Высокая, худая, она походила на тень, бесшумно скользящую по дворцовым коридорам.
Княгиня ткнула ложку в пшенную кашу и без аппетита зажевала.
Михаил Глинский, напротив, ел смачно, с удовольствием слизывал жир, который стекал по толстым волосатым пальцам, беззастенчиво рыгал, а потом запивал икоту сладким вином. Он давно уже не обедал так вкусно и так сытно и сейчас с лихвой награждал себя за многие лишения. Липкое вино размазывалось по одежде, ошметки капусты застревали в бороде, но он не замечал этого и не хотел обращать внимания на такой пустяк, запускал мохнатые пальцы в куски мяса, стараясь откопать самый вкусный и самый аппетитный шматок. Некоторое время он держал кусок в ладони, словно хотел насладиться увиденным, а потом уверенно опускал его в жадный рот и сладко жевал.
Сенные девки без конца подкладывали боярину угощение, а он, вгрызаясь в желтую и сочную мякоть, без стыда пялился на свежие и круглые лица молодух.
Княгиня цедила молочную кашу. Черпнет ложкой, посмотрит на варево, прищурится брезгливо, словно разглядела таракана или какую другую тварь, а потом положит на язык, похожий на кору дерева.
— Где же хозяин-то? — сытно откинулся назад Михаил Глинский.
Живот распирало от обильной трапезы, и единственное, чего сейчас хотелось князю, так это выспаться, прихватив с собой в спальную комнату одну из сенных красавиц, чтобы под боком было не так зябко и на душе веселей. А почему бы и нет? Вот сейчас придет хозяин, тогда и уладится.
Не посмеет купец именитому боярину отказать!
— Здесь хозяин, — услышал простоватый говор тверича Глинский.
У двери стоял купец — по обе стороны четверо караульщиков с бердышами.
— Хватайте его, отроки! От меня и от князя Шуйского награду получите!
Глинскому заломили руки, он завыл обиженным зверем, уткнувшись лицом в обглоданные кости.
— Чтоб вас черная язва побила! Чтоб вам черти на том свете передохнуть не дали! Чтоб ваши глотки гноем изошли! Вот как ты меня, супостат, встретил!
К бороде князя пристала куриная косточка. Купец щелчком сбил ее на пол, и она, перевернувшись в воздухе, упала в кашу княгини.
Старуха зыркнула на купца глазами, и он увидел, что взгляд у нее дурной. Ведьма, видать по всему, хоть и княжеские платья носит. Только такие старухи, как эта, на базаре кликушами бывают. Поджечь стольный город для нее в забаву будет!
— Крепче держите князя! Крепче! И мать его, ведьму, со стола выдерните.
— Как же ты посмел?! — хрипел Михаил Глинский.
— А ты что думал, князь, я пакостников жалеть стану?! Я уже третьи сутки тебя караулю, посты на дороге выставил. Мне за мою добродетель князь Шуйский еще деньжат отсыплет!
Глинского вытолкали из комнаты, не церемонясь с чином; следом увели княгиню. И хозяин дома долго плевал по углам, стараясь избавиться от налипшей нечисти.
Анну Глинскую заперли на конюшне, бросив ей пук прелой соломы. Михаила держали в глубокой яме, и весь город приходил смотреть на опального дядю самого государя московского. Боярин стойко переносил унижения и, задрав голову, запачканную в красной глине, глухо матерился, глядя в ликующие лица горожан. Только иной раз, жалея узника, кто-нибудь из смердов бросал вниз князю душистую краюху. Караульщики не спешили отгонять любопытных — не избалована Тверь такими гостями, а чтобы в яме князь сидел, такого вообще припомнить никто не мог.
Иван Васильевич был в церкви, когда Федор Басманов посмел оторвать его от молитвы.
— Государь, дядьку твоего, князя Юрия Васильевича, чернь ногами затоптала и убиенного, словно вора какого, на торг выбросила. Михаил Васильевич с бабкой твоей, княгиней Анной, пытались бежать, да были схвачены тамошним купцом.
— Где они сейчас?
— Михаил Васильевича в яму бросили, а княгиню Анну вместе со скотом взаперти держат.
Иван коснулся лба.
— Во имя Отца, — притронулся к животу, — и Сына, и Святого Духа. Аминь.
Поклон был глубоким, Иван Васильевич не жалел спины, и его мохнатый чуб растрепался на серых досках.
— И это еще не все, государь, — продолжал окольничий. — Ты все молился, а мы тебя тревожить не хотели, думали, что само образуется, только вот чернь не унялась, пошумела на площадях и к тебе решилась идти, чтобы ты им свою бабку с Михаилом на расправу отдал… Скороход пришел, сказал, что через час они здесь будут. Что делать-то будешь, государь? Они ведь хуже басурман. С ними расплатиться можно, а эти хоромы крушить зазря горазды.
— Не порушат, — просто отвечал Иван. — Пойдем со мной, Федька, бояр хочу спросить.
Вельможи дожидались царя у дверей, и, когда он появился в сопровождении Федора Басманова, они дружно поднялись с лавок. Обычно бояре встречали Ивана у спальной комнаты, терпеливо дожидались, когда царь отоспится, облачится во все нарядное, сейчас же он уходил в церковь задолго до рассвета. В своем бдении юный царь походил на богомольного старца. Он покидал спальные покои рано, словно избегал встреч, тихой кошкой прошныривал мимо задремавшего дежурного боярина и, показав страже кулак, уходил в домовую церковь.
Сейчас перед государем предстали все бояре. Не рассеял их пожар, и Иван почувствовал, что начинает тяготиться этим обществом.
— Подите прочь! — вдруг закричал он. — Толку от вас нет никакого! Один побыть хочу!
— Государь, — вышел вперед старейший боярин Семен Оболенский, — не время гневаться. Чернь скоро здесь будет. Глинских требуют!
Степенная речь Семена Федоровича остудила царя, Иван поправил на груди крест и спросил:
— А сами вы что думаете, бояре?
— Мало нас здесь. Если надумают крушить, так стража не устоит. Миром бы дело покончить. Скороходы говорят, что ведет их Яшка Хромой. А еще будто бы в руке у каждого по топору, — высказался Федор Шуйский.
— Это что же такое выходит? Бабку свою слепую на поругание челяди отдать?!
Федор Шуйский выдержал устремленный на него взгляд, только слегка прищурился.
— Государь Иван Васильевич, ты же знаешь, что мы добрые твои советники. Хоть и бывали мы у тебя в опале и несправедливости понапрасну терпели, но любим тебя так, как холопам положено любить своего господина. Так вот, просим тебя, накажи Михаила Глинского, тогда смута в Москве сразу уляжется. Не позабыл еще народ, как он, глумления ради, девок на базаре раздевал. А потом свои литовские обычаи в Москве прививать пытался. Все хотел, чтобы мы латинянам служили. Народ зазря глаголить не станет — он да мать его Москву подожгли! А если не накажем его, так челядь все село порушит смертным боем!
— Вырос я, Федор, из колыбели! А бояре мне более не указ! Как хочу, так и держу власть! Если советовать еще надумаешь своему государю, так вновь в яме окажешься. Видать, не пошла на пользу тебе тюремная наука!
