Павел Бергер - Кавалер багряного ордена
Прошкин слышал, по меньше мере раз сто, еще в детстве. Когда в церковно-приходской школе читали рассказы из житий святых. Но, исключительно ради того, чтобы не испоганить настроения начальника, он согласился, что ничего подобного места никогда раньше не имело. И поэтому как действовать в такой ситуации, не предусмотрено ни в уголовном, ни в гражданском кодексе, ни в ведомственных инструкциях, но такой опытный специалист, как Владимир Митрофанович, в ситуации, конечно, разберется — с позиций научного материализма. А он, Прошкин, будет всемерно содействовать…
А разбираться было в чем. Действительно, поздним вечером, чтобы не тревожить зря сельскую общественность, из могилы Феофана извлекли гроб и притащили в клуб. Открыли. Тела Феофана в нем не было. Зато гроб был доверху наполнен изрезанной на мелкие полоски мануфактурой.
Даже безо всякого специального лабораторного анализа было очевидно: полоски образовались из сшитой на заказ формы Александра Дмитриевича. Сашины хорошо подогнанные гимнастерки и форменные брюки, кожанки и шинели из не по уставу дорогого сукна искромсали портновскими ножницами на длинные лоскуты шириной три — пять сантиметров… Прошкин и Корнев совершенно опешили и принялись восстанавливать нить событий той достопамятной ночи в надежде выяснить истину и хоть немного успокоить местных товарищей.
Итак, Прокопьевка была местом дислокации центральной усадьбы колхоза «Красный пахарь». Еще в колхоз входило четыре хутора — бывшие кулацкие хозяйства. В одном из хуторов имелся большой двухэтажный каменный дом. По решению правления для привлечения в колхоз квалифицированных кадров дом был переименован в «Общежитие работников культуры» и соответственно переоборудован. Хотя жили тут люди разные… даже с некоторых пор ставший полезным председателю спецпоселенец Вадим Проклович Чагин (при постриге принявший имя Феофан). Так вот, вечером пользовавшийся в очаге сельской культуры значительным авторитетом Феофан принялся жаловаться на боли за грудиной, и агроном Дуденко повез его на мотоцикле в центральную усадьбу — в амбулаторию. Феофану вроде как полегчало от ветра и езды, и в помещение амбулатории он зашел самостоятельно. Но через несколько минут вышел: фельдшера не оказалось на месте. Теперь Дуденко повез его в Н. — в областную клиническую больницу. По дороге, на перекрестке с Чаплинской трассой, им повстречался автомобиль, который направлялся, по счастливому совпадению, как раз в город. Конечно, в автомобиле почтенному Феофану, снова принявшемуся хвататься за грудь, было бы ехать гораздо комфортнее, чем на мотоцикле. Водитель автомобиля — новый инженер с Чаплинской насосной станции — охотно согласился довезти старика до больницы, и Дуденко вернулся в общежитие со спокойной душей. Нет, конечно, Дуденко не знал раньше этого инженера. Он из Чаплино знает от силы пять человек, и то со старого завода, а стройка насосной станции началась совсем недавно, и там каждый день новые люди появляются. А утром позвонил из амбулатории фельдшер, сообщил, что Феофан умер. Стояла сильная жара, похороны организовали в тот же день, гроб был закрытым…
Фельдшер амбулатории Кузьменко, известный в округе естествоиспытатель и натуралист, тоже старательно сообщил все, что знал. Даже больше. Заболевшего Феофана из общежития отвезли прямиком в Н. и сдали в НКВД. Ну, в Управление ГБ — это ж не принципиально! Он Феофана не лечил. Лечил беззащитного старика, скорее всего, так называемый фельдшер по фамилии Хомичев, то есть человек, далекий от медицины так же, как декабристы от народа. Результат всем присутствующим известен. Батюшка был человек крепкий и мог еще жить и жить при правильном естественно-научном подходе. Вот то-то! А в амбулаторию его привезли из города уже в гробу какие-то незнакомые люди — представились сотрудниками НКВД, да, может, и ГБ: он не обозреватель политический, чтобы не пугаться, а медик! В штатское были одеты. А зачем ему спрашивать документы — он, слава Богу, может еще сотрудника НКВД и без документов, по лицу, узнать! Чем у них лица такие особенные? Суровые лица — вот какие! Тем более эти люди передали Кузьменко нотариально заверенную копию заключения о смерти. Да, вот она. С какой стати ему было звонил Хомичеву? У Хомичева два диагноза на все случаи жизни — бытовая травма и простуда! Когда Николай Павлович ему позвонил и спросил, он, конечно, подтвердил, точнее, просто прочитал, что было написано в свидетельстве о смерти, — а что другое он мог сказать?
Во избежание лишних слухов той же ночью пустой гроб тихо закопали. Участники событий дали подписку о неразглашении. А озадаченные Прошкин и Корнев, свалив в холщовый мешок лоскуты одежды, отправились домой — анализировать.
— Это просто безобразие! Отожрался на колхозных харчах и свинтил с поселения! Восьмой десяток человеку, а совести никакой! Где его теперь искать? Да и откуда мы людей для этого возьмем свободных? Разве только с больницы снимать! — искренне негодовал Прошкин.
— С больницы снимать — ни в коем случае! Да что ты, в самом деле, Николай? Ну куда бы он побежал — не мальчик ведь! Что ему, плохо жилось? Мы с тобой, ответственные работники, едим через двое суток на третьи, а он каждый день трескал фрукты — овощи, конфетки-бараночки, еще и со сметаной!
Корнев как раз обгладывал куриную ножку после вынужденного двухсуточного поста. Не в силах больше бороться с голодом, «ответственные работники» расположились на привал прямо под прохладным предутренним небом — среди полей и пашен. А съестными припасами «на дорожку» их снабдил сердобольный председатель Сотников. Запустив куриную косточку в открытый космос, как бумеранг, Корнев продолжил:
— Болтлив старец был сверх всякой меры, вот и договорился — до преждевременной кончины! Убили его и закопали за это. Тут, Николай, все не так просто — тут политика! Серьезные вещи происходят. Сейчас все сам поймешь — ты ж не дурак, в конце-то концов! — Владимир Митрофанович огляделся, еще раз убедился, что они с Прошкиным в чистом поле совершенно одни, и перешел к действительно серьезным новостям: — Станислава Трофимовича со дня на день того, — Корнев сложил пальцы рук, изображая решетку, и показал ее Прошкину, — на другую работу переведут. Надолго…
Прошкин грустно покачал головой, хотя эта новость его нимало не огорчила: во-первых, потому, что Станислав Трофимович был руководителем малокомпетентным, да еще и авторитарного склада, а во-вторых, самым вероятным и достойным кандидатом на его освободившийся высокий пост был, конечно же, товарищ Корнев. Понимал это не только Прошкин, но и сам Корнев, и вышестоящие товарищи…
А уж если такое действительно случится, то кому же, как не Прошкину, занять нынешнее место Корнева? Ну и что, что он молодой, — зато надежный! И перспективный — в университет поступает, жениться собирается на достойной женщине — словом, ценный кадр!.. Вообще-то, Прошкин ни того ни другого делать не собирался, во всяком случае прямо сейчас, но оспаривать мнение начальника в такой счастливый день не стал… И ребячество всякое прекратит! Прошкин торжественно заверил, что в случае назначения на высокую должность собственными руками выкинет из сейфа ладан и прочую «атрибутику», а потом возьмет в замы Сашу Ладыгина, которого в прошлом году бросили на укрепление комсомола прямо в Прокопьевку, — если Владимир Митрофанович не против. Еще с полчаса коллеги обсуждали грядущие кадровые изменения и улучшения, которые они за собой повлекут. План был блестящим — если бы не одно «но»…
В недосягаемо высоких эшелонах власти, в которых происходят утверждения на должности, подобные той, что занимает сейчас Станислав Трофимович, было принято жестко придерживаться принципа ротации кадров, то есть переводить ответственных работников из одной местности в другую или с одного направления работы на совершенно новое. Назначение Корнева на место его нынешнего непосредственного начальника этому принципу прямо противоречило. Здесь и начиналась политика. Тонкая, сложная и чреватая губительными последствиями…
Тут Корнев во всех подробностях поведал Прошкину о судьбоносных событиях, участником которых ему пришлось быть в последние несколько дней. Не то чтобы Владимира Митрофановича так уж интересовало мнение Прошкина, скорее, он просто нуждался в слушателе, в возможности еще раз обдумать и систематизировать яркие впечатления прошедших бурных суток. И убедиться в правильности собственных действий.
22
Еще до начала партхозактива Корневу надежные товарищи намекнули насчет грядущих кадровых перемен, и Владимир Митрофанович никакой рапорт подавать, конечно, не стал, а, наоборот, рапорт этот мелко изорвал и выкинул в уборную — все равно в кабинете у него имелась копия. Сделал это он очень своевременно. Когда всех товарищей пригласили на актив, его попросили задержаться, усадили сперва в машину, потом в самолет и уже через два часа лету он стоял, разминая затекшие ноги, в приемной товарища Круглова, а еще через пять минут пил чай в начальственном кабинете и доверительно беседовал с самим Сергеем Никифоровичем.
