Тереза Бреслин - Печать Медичи
— Последний Папа тоже хотел установить контроль над Флоренцией, — заметил на это я. — Но ему это не удалось, несмотря на все его усилия и несмотря даже на то, что папскими войсками командовал его ужасный сынок, этот Чезаре.
— Но нынешний Папа и сам — прекрасный воин! — Было очевидно, что Левый Писец доволен этим аргументом. Положив перо в ящик, он продолжал: — Говорят, что, когда Микеланджело работал над статуей Папы в Болонье, он предполагал вложить в его руку книгу, но Юлий велел ему заменить книгу мечом.
— Но Флорентийская республика очень сильна! — упорствовал я.
— Республика сильна до тех пор, пока у нее есть деньги и есть солдаты, которым она может платить за то, чтобы они воевали за нее.
— Во Флоренции больше богатств, чем где бы то ни было.
Я знал, что это правда. Я ведь бывал в Ферраре и видел роскошные балы и празднества по случаю свадьбы Лукреции Борджа и сына герцога. Феррарцы тогда ярко продемонстрировали свое богатство, но это было ничто в сравнении с теми деньгами, которые каждый день крутились во Флоренции, что я мог наблюдать своими глазами.
— Этот город процветает как никакой другой. И скоро нам уже не нужны будут для защиты капитаны-кондотьеры со своими людьми. У нас будет собственная армия.
Писец громко рассмеялся:
— Ты наслушался речей Макиавелли! Этой болтовни о городской милиции и о том, что горожан можно научить защищать себя и свое богатство.
— Идея мессера Макиавелли представляется мне очень разумной, — возразил я. Как-то ночью я слышал, как хозяин разговаривал об этом с Фелипе. — Он создает настоящую армию из горожан — флорентийскую милицию, которая будет сражаться за свою землю и свои дома. Они будут куда более преданны и надежны, чем банда наемников, которых можно купить, продать и переманить на другую сторону.
— Но на кого поставил бы ты, Маттео? На городскую милицию из крестьян и ремесленников или на наемные войска под началом опытного кондотьера? А? На крестьян с вилами или на искушенных в боях солдат, которые знают, что в случае победы их спустят с поводка и позволят им убивать, насиловать и грабить в свое удовольствие?
— Но сильная республика — это так благородно!
— Пушечное ядро не выбирает между благородным и плутом, — возразил писец.
— Мы находимся под защитой Франции. А это самая могущественная нация Европы. И французская армия находится совсем недалеко отсюда, в Милане.
— Этот Папа привлечет на свою сторону любого, кто может помочь ему объединить Италию под его властью. Он будет делать то же самое, что пытались сделать отец и сын Борджа. Он может оказаться не таким кровожадным, как Чезаре Борджа и его покойный отец, но это сути дела не меняет. Он будет делать то же самое, причем еще более целеустремленно и, возможно, с большим успехом.
— И все-таки он не сможет одолеть французов!
— А я скажу тебе, что одолеет, если его поддержат. Он заключает пакты и союзы, с кем только может, с одной целью — изолировать врагов. А потом он меняет и перестраивает свои союзы, если находит целесообразным. Этой республике не устоять перед его напором. А когда это случится, кому нужна будет фреска, прославляющая демократический дух человека?
На это у меня не было ответа. Как любой другой гражданин Флоренции, я мог свободно болтать со своими сверстниками в цирюльнях или на улицах о самой разной чепухе, но запутанные лабиринты политики приводили меня в тупик.
— Неужели ты не видишь, насколько это опасно, Маттео? — спросил меня старый писец. — Флоренция хотела быть республикой, которая будет существовать вечно, да еще и надеялась, что остальные города последуют ее примеру. Но правители других городов не слишком радуются распространению таких идей.
— Но я думал, что король Франции и Папа — союзники… — пробормотал я без особой убежденности, потому что начал понимать, как часто великие державы манипулируют другими ради достижения своих целей; но я чувствовал, будто песок уходит у меня из-под ног, и мне нужно было хоть за что-то уцепиться.
— Они — союзники только до тех пор, пока им обоим это выгодно. Как только Папа завоюет достаточно земель, чтобы выстоять в одиночку, он тут же повернется против французов и выдворит их из Италии. И кто тогда окажет поддержку Флоренции? Эта храбрая республика окажется один на один с шакалами, готовыми ее сожрать.
— Но Флоренция помогла Папе. Ведь это флорентийские солдаты схватили того прихвостня Чезаре Борджа, Микелотто, и отправили в Ватикан, где его судили за убийство Вителоццо и других капитанов. Папа Юлий хорошо относится к Флорентийской республике.
— Он бы лучше относился к одному правителю, которого можно подкупить и укротить, чем к группе свободных людей, настроенных на демократию. Когда придет время распустить городской Совет, ваша фреска будет запрещена.
— Почему?
— Неужели ты думаешь, что, когда они вернутся и захватят власть, они захотят, чтобы в самом большом помещении во Флоренции оставалось напоминание об идеалах республики?
— Никто не посмеет уничтожить эту фреску!
Писец сошел с ума, если так думает. А может, он говорил все это только для того, что заставить меня вертеться, как рыба на крючке.
— Фреска маэстро да Винчи — это изумительное произведение искусства.
— Но, Маттео, как ты не понимаешь! Именно потому, что эта фреска — изумительное произведение искусства, она не может там оставаться. Ведь тогда со всех концов страны умные и образованные люди смогут приходить сюда и, глядя на нее, делать определенные выводы. Она будет распалять воображение и наводить на мысль об иных путях достижения счастливой жизни. Именно красота и сила этого произведения искусства и послужит причиной ее запрета. Они не дадут ее сохранить.
— Кто? — спросил я. — Кто эти «они», о которых ты все время говоришь с таким знанием дела? Кто придет и отнимет у нас нашу свободу?
Он взглянул на меня с удивлением:
— Как кто? Конечно, та семья, которая когда-то правила Флоренцией и которая скоро снова будет ею править. Медичи!
Глава 36
В доме да Винчи далеко не каждый вечер подавали ужин из девяти блюд, как когда-то предположил писец. Однако Фелипе следил за тем, чтобы ежедневно после заката солнца работникам и подмастерьям выносили большие тарелки с едой и каждый мог поесть вволю. Хозяин нечасто садился за стол вместе с нами. Он использовал это время для работы над другими проектами или отправлялся на званый обед к кому-нибудь из своих многочисленных знакомых, живших в самом городе или за городом и постоянно приглашавших его к себе.
Порой он брал меня с собой. Но в тот вечер я был рад остаться дома. Я быстро проглотил ужин и отправился прямиком в свою комнатушку. Мне хотелось побыть одному, чтобы еще раз взглянуть на новое письмо, которое писец прочел мне.
Спальное место, найденное для меня Фелипе, находилось под землей; это была бывшая кладовая, одна из бесчисленных комнат в лабиринте подвальных помещений монастыря. К тому времени, когда я вновь поступил на службу к маэстро, мастерская в монастыре Санта-Мария-Новелла уже была обустроена, а все подходящие комнаты — заняты. Поэтому мне и досталось место в подвале. Я знал, как радуется этому Салаи, ученик маэстро, завидовавший расположению хозяина ко мне.
Однако меня эта комнатка внизу вполне устраивала. Мне нравилось, что хотя бы иногда я могу побыть один, подальше от всех; кроме того, если хозяину требовалось позвать меня в ночной поход в покойницкую, он мог сделать это незаметно для всех. Тюфяк свой я положил у дальней стены комнаты, где на приличной высоте от пола находилась небольшая дверца. Когда-то она использовалась как люк для доставки продуктов в монастырь прямо с улицы. В теплую погоду я отворял эту дверцу и слушал звуки вечернего города. На наружной стене у дверцы была прикреплена железная скоба; ночная стража вставляет в такие держатели факелы, служащие для освещения улиц. Света факела было вполне достаточно для того, чтобы я мог взглянуть еще раз на свои письма.
Включая письмо, полученное на этой неделе, всего у меня на руках было уже четыре. Я находился во Флоренции два года, и Элизабетта писала мне примерно раз в полгода; судя по всему, отправка письма совпадала с подсчетом и уплатой налога с имения, в котором она жила. Вытащив ее письма из кошелька, я пошел со всей стопкой к открытому люку. Когда я носил письма к писцу, то всегда просил его прочесть их мне по нескольку раз (за что он неизменно пытался содрать с меня дополнительную плату!), с тем чтобы они уложились у меня в памяти. Впоследствии в часы досуга я мог повторять их наизусть. И когда делал это, глядя на строчки, мне казалось, что я узнаю начертание некоторых слов и понимаю их значение.
Первое письмо Элизабетты было очень коротким и состояло всего из нескольких строк, написанных, очевидно, в большой спешке.
