Иван Любенко - Маскарад со смертью
– Не сомневайтесь, ваше благородие, все сделаю в наилучшем виде, – охваченный показным рвением, вытянулся чиновник.
– А разговорчик-то с финансистом не откладывайте и чуть свет наведайтесь… Ну вот, на том и остановимся. Все свободны, господа.
II
«Большие города отличаются от провинциальных не только наличием театра, синематографа, самодвижущихся автоколясок или многочисленных выставок. В них нравы жестче и человеческое зло выплескивается наружу, как помои на мостовую. Если в уезде богобоязненный народ живет по общинным устоям, страшась людского порицания, то в крупном городе грань между добром и злом размыта и точной строгости лишена. Вековая оторванность горожан от земли и отрицание христианских традиций может привести человечество к гибели. И что произойдет, если лет через сто, допустим году в 2007, просвещенные и образованные люди перестанут ходить в церковь и уважать святую слабость больных стариков? Хочется верить, что Россию сей кошмар обязательно минует… Но ведь свежи еще в памяти трагические дни беспорядков пятого года, когда повально грабили магазины и бушующая как шторм толпа с наслаждением рвала на части тела захваченных городовых. К сожалению, русская православная церковь и консервативное самодержавное государство недосягаемо отстали от жизни и так слепо верят в свою непогрешимость, что не замечают появления новой опасной сорняковой поросли – разного рода анархистов и социал-демократов – тех, кто по собственному миропониманию не может следовать гуманным и человеколюбивым принципам. Август, 31 дня, 1907 года».
Ардашев положил перо на подставку письменного прибора и, откинувшись в кресле, закрыл глаза. Много лет он не имел права доверять мысли бумаге и часто представлял, как однажды он соберется и напишет все то, что накопилось у него в душе за долгие годы и покоилось внутри неподъемным грузом, мешая иногда дышать полной грудью.
В бессонницу думается лучше. Ночью тишину нарушает лишь легкое шипение фитиля фотогеновой лампы да трескотня сверчка, поселившегося за бесполезной летом печкой. Письменный малахитовый прибор, пресс-папье, подсвечник, еще не тронутые пером белые листы бумаги, сложенные аккуратной стопкой, – все настраивало на определенный рабочий лад, когда хочется класть на нежную поверхность чистого листа первые буквы, лепить из них слова и выкладывать целые предложения.
Послышался треск телефонного аппарата. Боясь разбудить жену, адвокат быстро снял с рычага трубку и удивленно посмотрел на часы, которые показывали начало пятого утра. На линии стоял невообразимый треск, за ним угадывался знакомый голос:
– Клим Пантелеевич, это Доршт. Срочно приезжайте ко мне. Я вас очень прошу… Ворвался какой-то полицейский с городовыми, и они хотят меня аресто… – Раздались гудки, и барышня с телефонной станции сообщила, что связь прервалась.
– Кто звонил?
В дверном проеме стояла Вероника Альбертовна.
– Все-таки телефон тебя поднял, – вставая с кресла, с сожалением проговорил Ардашев. – Доршт прокричал в трубку, что к нему ворвались полицейские и собираются его арестовать. Просил срочно приехать. И видимо, у меня нет выбора…
– Будь осторожен. На улицах в этот час много разного люда бродит, а извозчика ночью только у Тифлисских ворот и можно отыскать.
Спустя четверть часа адвокат вышагивал вниз по Николаевскому проспекту, убедившись в правильном предположении супруги. Действительно, у Тифлисских ворот стояла коляска, а в ней громко храпел возница. Фаэтон с откидным верхом домчал присяжного поверенного до Ольгинской улицы в считаные минуты. Входная дверь оказалась открытой, и Ардашев сразу прошел в гостиную. Картина была удручающая. В углу комнаты, в атласном халате и тапках, понуро свесив голову, с бледным страдальческим лицом, на стуле восседал Вениамин Яковлевич. Рядом с ним рыдала жена, а из-за шторы соседней комнаты выглядывало испуганное личико дочки. И в то же самое время, заложив большой палец правой руки за край форменного сюртука, по комнате расхаживал важный, как индюк, Каширин. Два статных городовых водили головами, следуя за начальником. Появление присяжного поверенного его не обрадовало.
– Ну, конечно! Дорогой вы наш Клим Пантелеевич, как всегда, не могли заснуть и этак часика в четыре утра надумали прогуляться по ночному Ставрополю и совершенно случайно забрели на Ольгинскую, а там у финансиста Доршта свет в окнах загорелся, и вы решили на огонек к нему заглянуть. Ну что, я прав? – ехидничал Каширин.
– Нет, Антон Филаретович, и на этот раз не угадали. Полчаса назад мне протелефонировал сам господин Доршт и попросил приехать.
– Ах вот оно что! А я, простофиля, понять не мог, куда это он так жалобно просится? Сидит, скулит… ну, думаю, ладно, приспичило человеку… Ах ты, гусь лапчатый! Нам сказал, что по нужде надо выйти, а сам к телефонному аппарату шасть и давай рычажок крутить. Что ж ты так, а? – неприятным, как скрип половицы, голосом язвил полицейский.
– Милостивый государь! Вы врываетесь ко мне домой посередине ночи, грозитесь отвезти в тюрьму, суете в лицо обрывок какой-то проволоки, оскорбляете, кричите на мою жену, и я должен все это терпеть? – задыхался от возмущения глава семейства.
– Вениамин Яковлевич, если я правильно понял, вас подозревают в убийстве господина Жиха? – вмешался в словесную перепалку Ардашев.
– Ошибаетесь, премногоуважаемый господин Ардашев! Мы его об-ви-ня-ем, – по слогам, потрясая поднятым вверх указательным пальцем, злорадно прокричал полицейский.
– А доказательством вашей вины, по всей вероятности, является тот факт, что фортепьянная струна, найденная на месте преступления, ранее принадлежала вот этому пианино? – Не отвечая на реплики полицейского, присяжный поверенный обращался к хозяину дома, указывая на музыкальный инструмент.
– Да-да, Клим Пантелеевич, они так и говорят, – обреченно кивнул Доршт.
– Что ж, господа полицейские, я вынужден вас разочаровать. Во-первых, Соломон Моисеевич был убит не этой струной, а другой, не имеющей к этому инструменту никакого отношения. Следовательно, Вениамин Яковлевич к данному делу не причастен.
– Вы бы бросили эти свои столичные шуточки, Клим Пантелеевич! Сами ведь отыскали орудие удушения и начальству нашему, можно сказать, на блюдечке его преподнесли, опозорив сыскную полицию на всю округу. А теперь струна, видите ли, не та? Что ж это такое получается? Извольте объясниться, – возмущался Каширин, поправляя для важности саблю.
– Пожалуйста. Дело в том, что, найдя кусок струны, я не поленился измерить ее длину, которая составляла немногим более одиннадцати вершков, а в метрической системе измерений – пятьдесят сантиметров. Задушить этим коротким обрывком столь полного человека, каковым являлся покойный, решительно невозможно! Ведь для того, чтобы удержать сопротивляющегося мужчину, убийце пришлось бы намотать часть импровизированной удавки на каждую руку, но в таком случае она должна быть как минимум один метр.
– Вон вы куда угол-то загибаете! – воскликнул удивленный Каширин.
Ардашев достал из кармана коробочку монпансье, открыл ее, рассматривая разноцветные конфетки, но потом, видимо передумав, убрал леденцы и продолжил объяснение:
– Но это еще не все. Если вы, Антон Филаретович, достаточно хорошо помните картину преступления, то вам наверняка запомнилось, что вокруг шеи потерпевшего проходила тонкая багровая борозда, из которой капала и сочилась кровь, отчего белая рубашка стала красной. Вряд ли это могло бы иметь место при использовании самой толстой фортепьянной струны, которая служит для извлечения ноты ля субконтроктавы. Если бы она была орудием убийства, то тогда вокруг шеи несчастного вздулся бы багровый рубец, но не кровь. Злоумышленник раздобыл этот кусок струны в музыкальном магазине и затем оставил его подле убитого, чтобы пустить следствие по неверному пути. Он очень торопился и поэтому, открыв верхнюю крышку пианино, насколько позволяла длина его руки, откусил кусачками струну от ее нижней части, а потом уже от того места, где она была закреплена на верхней колке. Я думаю, вам теперь понятно, что Вениамин Яковлевич тут ни при чем.
– Может, конечно, вы и правы, но мне все-таки придется на днях вызвать господина Доршта для беседы со следователем… Ладно, заработались мы здесь, а еще дел невпроворот. – Каширин неторопливо, с показным достоинством поправил фуражку и вышел из комнаты. За ним нехотя потянулись городовые.
– Клим Пантелеевич – спаситель! Подождите минуточку, – щебетал Доршт, точно разбуженная канарейка, и, ненадолго скрывшись в другой комнате, появился снова. Протянув Ардашеву сто рублей, он на мгновенье замер, испугавшись, что адвокат сочтет сумму недостаточной.
Приняв гонорар и пожелав покоя разбуженной среди ночи семье, присяжный поверенный вышел на улицу и с наслаждением вдохнул свежий, слегка прохладный воздух.
