Доска Дионисия - Алексей Глебович Смирнов
В городском архиве его приняли очень радушно. Архивные старушки защебетали, с удовольствием взяли его «липовое» отношение, даже не проверив паспорта.
— Этими церковными архивами, знаете, никто не интересуется. Вообще, зачем мы их храним — сами не знаем. Кроме одного чудака-краеведа, за пятьдесят лет ни один человек их не просматривал.
Федя долго разбирал пыльные связки, пока не наткнулся на архив Спасского монастыря. Предреволюционная папка его заинтересовала. Он нашел в ней рукопись и подшивку писем настоятеля Георгия Шиманского, все на французском языке. Все документы он вынес в два приема под рубашкой, явно увеличившись в толщине. Архивные старушки не обратили бы внимания, даже если бы он увеличился вчетверо. Чувствуя себя членом какого-то антиобщественного и антигосударственного коллектива, Федя был подчеркнуто осторожен, всего боялся, подозрительно присматривался к прохожим. В прошлом Федя много читал в служебное время детективы — коротал рабочий день. От чтения детективов у него появилась мнимая значительность любых своих поступков, и он, нарушая закон, боялся на каждом шагу неведомых соглядатаев — советских Мегрэ.
«Интеллигент я, разъеденный рефлексией, тряпка, к действию не способен. Вот Аспид с его командой действует нагло и бесстрашно, со знанием правоты своего дела, как будто совершает какое-то нужное всем общественное поручение».
Французская скоропись плохо поддавалась прочтению, да и Фединых знаний языка явно не хватало для полной ясности сути писем архимандрита Шиманского. Во всяком случае, о ризнице там не было ни слова.
«Все те же, что у меня, сплошные рефлексии: жалобы архимандрита на распри среди братии, письма великосветским друзьям о двойственности его положения. Никак не может забыть полк, друзей, петербургский свет, а вот теперь — келья, ряса, посты».
Самое любопытное среди выкраденных бумаг — это большой недописанный трактат на французском о влиянии великоросского климата и природы на характер русского народа и на его церковь. Архимандрит последовательно развивал теории о изначальном всепонимающем пессимизме русских, о том, что только глубинный пессимист может обладать русским всепониманием. Было много цитат из Шопенгауэра, Фридриха Ницше, Вагнера, Чаадаева, Соловьева, Трубецкого и других, неизвестных Феде первоисточников. Шиманский был довольно просвещенным читающим и мыслящим офицером. Трактат был написан живо и увлекательно, но отнюдь не церковно. Во всех рассуждениях сквозило неподдельное презрение к русскому народу, доказывалось, что вся русская цивилизация — абсурдный нонсенс и, как становилось понятно из всего хода рассуждений, предстоящая революция заранее объявлялась вспышкой традиционно-русского пессимизма, не несущей в себе здоровых конструктивных идей.
«Любопытные документики, очень любопытные. Уже из-за них одних сюда стоило ехать. Ловко я их покрал, ловко», — нахваливал себя Федя, все более входя в роль семейного архивариуса. Побывал он и у наследников краеведа Гукасова. Объем архива поразил его: «Это надо вывозить машиной». Племяннице Гукасова, женщине, озабоченной детьми и хозяйством, он пообещал немного заплатить, но архив Гукасова вывезти ему не удалось, помешали чрезвычайные события.
Предоставленные самим себе офени и Бледный Алекс заскучали. Трапезная казалась им враждебным каменным лабиринтом. Бледный Алекс ходил по монастырю еще бледнее, чем обычно, и, поддаваясь своим настроениям и суевериям, приговаривал:
— Попались, тут всем крышка, прикопают без музыки.
Дрель и инструменты-щупы они обычно прятали на ночь в углублении под мраморным могильным памятником с плачущей над урной фигурой ангела с отбитыми крыльями. Увидеть их никто не мог, да и монастырь был совершенно пустынен. Кроме группы туристов, заехавших однажды на автобусе с экскурсоводом, они вообще не видели в монастыре никаких других живых существ. И тем не менее дрель и щупы исчезли. Утром их не оказалось на месте, кто-то их подкараулил и унес ночью.
— Кто? — Бледный Алекс воспринял исчезновение инструментов как звонок с того света. — Ну, всё. Прилетели они, так и вьются вокруг нас. Еще немного, и вобьют нас в гроб. Нет, зря мы сюда прикатили — кончины ищем. Больше в этот монастырь я не ходок.
В ту же ночь кто-то подкрался к их палатке на стойбище и проткнул чем-то острым, похожим на русский острый трехгранный штык, задние баллоны «жигулей». Машина села. Аспид с Воронком мотались на газике где-то по уезду, выискивая нетронутый грабителями храм. Без разрешения шефа бежать было нельзя, а где его искать — неизвестно. Собрав все наличные деньги, Бледный Алекс, промотавшись целый день в городе, достал новый баллон. Один, запасной, был в багажнике. Машину они поставили в разрушенный двор Филипповны, свернули палатку, аннулировав стойбище, и залегли на русскую печку. Жареные кролики у них кончились, деньги — тоже, и офени занялись охотой на домашнюю водоплавающую птицу. Ловили испытанным методом — на капроновую леску с крючком. Профессиональности ради попутно продолжали обшаривать окрестности. Добыча была ничтожной, ради нескольких икон девятнадцатого века совершенно не стоило так далеко забираться. Плохо ощипанные утки и гуси, распаренные Филипповной до тряпичного состояния в русской печи, как-то скрадывали их плачевное настроение. Денег на водку не было.
Ночью их разбудила Филипповна. Ее пес Шарик заливался истошным хриплым лаем, потом сразу замолк. Всю ночь они не спали, дрожа от холода и страха — сторожили «жигули». На рассвете они нашли окоченевшего Шарика, проколотого ножом или штыком. Кто-то пытался поджечь двор Филипповны — у стен лежала обгоревшая солома, но мелкий ночной дождик не дал разгореться пламени.
Бледный Алекс стал упаковывать вещи:
— Бегство! Немедленное бегство и ничего другого!
С большой неохотой он пустил офеней сходить напоследок с старушке, обещавшей им два «сильвера» — Николу
