Елена Топильская - Алая маска
Не говоря ничего, Людвиг налил из графина воды в толстостенный стакан и опасливо подвинул мне по столу. Дрожащей рукой нашарив стакан на столе, я схватил и опустошил его одним глотком, со стуком поставил на стол, и этот звук отрезвил меня окончательно.
– Простите за эту вспышку, – сказал я Людвигу, все еще тяжело дыша, и тот лишь согласно кивнул головой. Не лишился ли я последнего искреннего товарища, не умея держать себя в руках?
Но нет, убедившись, что мое возбуждение прошло, Людвиг стал смотреть на меня по-прежнему доброжелательно. И чтобы не нервировать его лишний раз, я принял решение не ставить его в известность о своих планах. Если я посвящу его в намерение самолично разыскать и задержать беглого Гурия Фомина, а затем учинить тому пристрастный допрос, прежде чем сдать в руки полиции, я еще раз заставлю славного малого поволноваться. А он и так много натерпелся по моей вине.
– Ладно, – сказал наконец Людвиг. – Сидите здесь, я постараюсь убедить руководство отдать мне дело.
– Но как, черт возьми, вы это сделаете?
– Предоставьте все мне. Думаю, вы не будете в претензии, если я вас запру ненадолго? Лучше, чтобы вас здесь не видели, – сказал он извиняющимся тоном, и я его понял.
Выйдя из кабинета, он запер меня на ключ снаружи и удалился быстрым шагом по коридору. Мне оставалось только ждать его возвращения. Думать я ни о чем не мог, и снова мучительный голод, усугубленный нервным состоянием, подступил мне к горлу. Пожалуй, я убью одним выстрелом двух зайцев: сейчас пойду не домой, хоть и обещал Залевскому исполнять требования домашнего ареста; но в моем положении это извинительно.
Я отправлюсь в трактир «Три великана», пообедаю там и заодно наведу справки о беглом Фомине. Конечно, полиция наверняка произвела там свои розыски, но я намеревался обратиться к помощи некоторых людей, чьими услугами не могла воспользоваться полиция, и кто, надеялся я, мне не откажет.
Гораздо быстрее, чем я полагал, вернулся Ма-руто. Он тихо отпер дверь, проскользнул в кабинет и снова заперся.
– Ну что ж, – удовлетворенно кивнул он в ответ на мой вопросительный взгляд. – Дело сделано.
– Что?… – спросил я одними губами.
– Дело будет передано мне, – подтвердил Людвиг и торжествующе улыбнулся.
– Но как вы добились этого? Маруто махнул рукой.
– Военная хитрость.
– Но все же? – я не мог оправиться от изумления.
– Нажал на слабые места нашего руководителя, – подмигнул он мне.
Я не стал настаивать на подробностях, коль скоро Людвиг не торопился их мне сообщить. Договорившись, что он по возможности будет ставить меня в известность о результатах расследования, я распрощался с товарищем и вышел из здания Окружного суда, бросив на него с Литейного проспекта прощальный взгляд: кто знает, сподобит ли меня Господь вернуться сюда со щитом, как говорили древние римляне, сняв с себя все подозрения, оправдав совершенные мною нарушения, обелив свое имя…
Мне надлежало отправляться туда, где начались мои злоключения, – на Знаменскую улицу, в трактир «Три великана». Но прежде я остановил извозчика и приказал ехать на Загородный: не мог я, пускаясь в опасное и безнадежное предприятие, не проститься с Алиной. При мысли о ней в душе засаднило, вспомнилась жестокая и подлая сплетня о якобы кровосмесительных отношениях между нами… Дай боже, чтобы никогда эти гнусные слухи не коснулись ушей моей благодетельницы, не отравили ее душевное состояние.
Отъезжая в пролетке от здания Судебной палаты, я успел подумать и о том, что если господин Залевский видит меня сейчас через окно, то может быть доволен хотя бы одним моим поступком, приличествующим положению судейского чиновника, – наймом экипажа. К сожалению, езды на извозчике мало, чтобы заслужить одобрение начальства следователю, который провалил важное уголовное дело, способствовал побегу заключенного, украл вещественное доказательство, нарушил приказ об отдании под домашний арест и вдобавок подозревается в убийстве.
Кошки на душе скребли, пока я ехал по Литейному, а затем по Владимирскому на Загородный в тряском экипаже за широкой спиной извозчика, нащупывая в кармане мелочь. Среди монет мне все время попадался толстый кругляш елисаветинско-го рубля, я кончиками пальцев ощущал его рельефный рисунок и вспоминал выбитый на нем величественный профиль императрицы с зачесанными наверх кудрями.
От императрицы мысли мои перекинулись на фрейлину Елисаветы, погибшую от нежного сердца, и на не очень связные речи молодой баронессы Реден, Елизаветы Карловны, про то, как меж нами обитают призраки встретивших насильственную смерть, чьи души не успели завершить необходимый ритуал оставления тела, вот отчего мы и можем видеть их уже после смерти, неприкаянных, почти бесплотных – но все же не совсем бесплотных… А в грозовые ночи, когда воздух наэлектризован, эти призраки почти материализуются и отправляются разгуливать по миру живых, точно свои; соблазняют доверчивых мужчин, может быть, желая напитаться их плотью и покинуть свое промежуточное состояние. Поджидают мгновение, когда кто-то из мира живых отойдет в иной мир, чтобы в этот самый миг занять чужое тело…
Вздрогнув, я помотал головой – с такой силой охватило меня снова наваждение, снова, будто наяву я уловил тот странный раздражающе-манящий аромат духов, словно бы уже знакомый мне, и ощутил, как сжимают мою шею прохладные руки ночной дамы-призрака, дамы, которой не существует, как уверяют меня теперь. И снова я машинально потрогал бинт на моей правой ладони, прикрывавший порез. Если ничего не было – ни моего ночного кошмара, ни трупа на полу гостиничного номера, то откуда у меня повреждение руки?
Извозчик придержал свой экипаж на углу Загородного и Серпуховской улицы, как я и просил.
Сунув ему мелочи чуть больше, чем обычно стоила мне подобная прогулка, и услышав его довольное хмыканье, я спрыгнул с подножки и пошел по Серпуховской к нашему дому – большому, серому, каменному, одному из первых каменных домов на этой улице.
Улица была пуста, но я на всякий случай зашел с черного, людского хода: если вдруг взбредет моим начальникам в голову меня арестовать тут, так пусть это случится не на глазах у всех соседей, чтобы не давать людям повода перемывать Алине косточки.
Проходя по двору под окнами кухни, я поднял голову: свет там горел, и слышался грохот утвари. Это наша кухарка управлялась в своей вотчине, вымещая крутой нрав на горшках и ухватах. Поднявшись по сбитым ступеням, я дернул за медный крючок дверного колокольчика и услышал его глуховатое звяканье по ту сторону, в длинном и узком кухонном помещении. Громко чертыхаясь, размахивая полотенцем, Глафира отворила мне дверь и всплеснула руками:
– Барин, да вы ли это?
От нее пахло жареным луком; от этого домашнего запаха у меня свело желудок. Но терять время на обед у Глафиры было непозволительно. Когда я был мальчишкой, наша кухарка не упускала возможности стегнуть меня скрученным полотенцем, пока я шнырял по ее владениям и отщипывал тайком кусочки от всяких вкусностей, и уж конечно, называла на «ты», непочтительно окликая Лешкой: «Опять мальчишка этот шнырит, пока обед не настал! А ну, пошел вон! Нет, погоди!» – и выпроваживая меня с кухни, совала мне в руку кусок теплого пирога или ароматную котлетку.
Но стоило мне подрасти, как Глафира (сама с тех пор ничуть не изменившаяся, худая, с темным морщинистым лицом, точно пригоревшим от постоянного жара плиты, с вечно выбивавшимися из-под косынки седыми космами) стала уважительно обращаться ко мне не иначе как «барин», или «Алексей Платоныч». Меня, пятнадцатилетнего подростка, это страшно смущало, но и льстило мне также.
Мельком я снова подумал, откуда же пошла про нас с Алиной грязная сплетня, но и на секунду не предположил, что эти гнусности могли быть пущены обитателями нашего дома – горничной Татьяной либо Глафирой. Обе они были добрыми и хорошими женщинами; а если и бывали порой недовольны мной – из-за учиненных шалостей или подростковой безалаберности, то уж Алину Федоровну обе боготворили, слушались беспрекословно и ни за что бы не позволили себе злословить на ее счет, да еще так жестоко.
Сейчас, когда я вошел в теплую, жарко натопленную, благоухающую чем-то мясным, домашнюю кухню, тщательно заперев за собою дверь, мне показалось, что Глафира наша с трудом сдержалась, чтоб не обнять меня пыльными от муки руками. И меня чуть не до слез растрогало это невысказанное проявление родственных чувств, хоть и от прислуги. Да я и не считал ее прислугой; а сейчас и вовсе, с какой-то горькой пронзительностью, понял, что всегда относился к ней скорее как к бабушке, вздорной, крикливой, но своей, родной и теплой.
Так и не осмелившись обнять меня, Глафира стояла, прижав руки к груди; я сам шагнул к ней и обнял, задохнувшись в жалости от того, какая же она худая, прямо кожа да кости, и легко-невесомая. Меня обволакивали запахи и звуки, знакомые с детства; я был в доме, который стал для меня родным после того, как умерли мои родители. Я вспомнил, как Алина, с бокалом шампанского в руке, над моим свидетельством об окончании Университета сказала что-то про смерть моих родителей. Про то, что я должен узнать правду о их смерти. Какую правду? Никогда ранее она не говорила со мной об этом, хотя и ездила со мной вместе в Воронеж на годовщину их смерти, и позже каждый год по этим датам ставила свечки в церкви и заказывала молебен за упокой.
