Юлиан Семенов - Горение. Книга 4

— Я — не в счет. Меня волнует судьба товарищей, до сих пор погребенных в казематах тюрем и на каторге.

— Хорошо, я ставлю вопрос иначе: где взяли товарищей?

— В Киеве.

— Но я в июле был в Петербурге. И в июне тоже. И в августе. Тебе нужны подтверждения?

Щеколдин, не повернув головы, по-прежнему упершись взглядом в одну точку прямо перед собою, заметил:

— Подтверждения не требуются, товарищ Богров сказал правду.

— Ты встречался в Киеве с работниками охранки, Богров? — спросил Рысс.

— Да.

— С кем?

— Не знаю имени.

— Когда?

— В девятьсот шестом, когда был арестован… Меня пытались вербовать в тюрьме…

— Пытались?

— С тех пор прошло пять лет, Орешек, и я доказал свою верность революции посильною на нее работой. Назвать людей, которые могут подтвердить мою честность? Которых я скрывал, помогал уходить за границу, ссужал деньгами, хранил у себя их оружие и литературу…

— Называть имен не надо, — так же монотонно сказал Щеколдин. — Это правда… Но я хотел бы знать, каким образом вы были освобождены из тюрьмы — без суда, без срока…

— У них не было улик — раз; я был несовершеннолетним — два; я ни в чем не признался, как они ни бились, — три; у отца связи — четыре… И не я один освобожден, почти вся наша студенческая группа…

— Меня взяли значительно позже, — гнул свое Орешек. — Ты приезжал в Киев в ноябре?

— Кого ты там видел?

— Тебя.

— Кого еще?

— Нечитайло, Ефима, Ивана.

— Как ты узнал их адреса?

— Ефим нашел меня в Петербурге, просил приехать, помочь с организацией склада литературы. Я это сделал.

— Когда Ефим приезжал к тебе? — Орешек даже подался вперед. — Этого не может быть, он не отлучался из Киева!

— Значит, кто-то из нас двоих врет, — сказал Богров. — Или ты, или я.

— Лжет товарищ Рысс, — медленно обернувшись к Богрову, сказал Щеколдин. — Я располагаю данными о том, что Ефим приезжал в Петербург к Богрову, более того, он жил в его комнате.

— Где Ефим? — спросил Богров.

— Исчез.

— То есть как? — не понял Щеколдин. — Убит, замучен на каторге, погиб в ссылке? «Исчез» — это для Александра Дюма, товарищ Рысс.

— Повторяю, он исчез, — ответил Орешек, и какая-то быстрая, странная тень промелькнула на его лице.

Щеколдин и Богров заметили эту пролетевшую тень одновременно.

— Ефим — кристальной чистоты человек, — сказал между тем Богров. — Я верю ему абсолютно.

— Где Нечитайло? — спросил Щеколдин.

— Живет нелегально, — ответил Орешек.

— Он — в работе или отошел?

— В работе.

— Провалов не было в тех кружках, с которыми он связан?

— Нет.

— А где Иван? — продолжал Щеколдин.

Орешек вытянул руки перед собою (только что правую вынул из кармана, правда ведь, палец держал на собаке, курке), хрустнул суставами:

— Николай Яковлевич, меня не устраивает такого рода беседа. Вы апропо берете под защиту Богрова.

— Я никого не беру под защиту. Точнее сказать — мы всегда берем под защиту правду. Вы не выдвигаете никаких обвинений против Богрова. Вам подозрительно, что он оказался последним, кого вы видели на воле. После этого вас взяли. Давайте исследовать эту версию… Богров был у вас на явке?

— Нет, — ответил Орешек.

— Где вы увидались?

— На квартире Ганны.

— Она провалена?

— Нет.

— Вы ее подозревали?

Орешек снова хрустнул суставами:

— Я подозреваю ее. Не подозревал, но подозреваю.

— Кого вы еще подозреваете?

— Ефима.

— А еще?

— Даурина.

— Кто это?

— Хозяин явки.

— На воле?

— Нет, был арестован, выпустили через месяц…

— Значит, на воле, — уточнил Щеколдин. — Вы занимались исследованием ваших подозрений против перечисленных товарищей?

— Нет. Все они в России, а там за мною шли по пятам.

— И вы решили обрушиться на Богрова, не так ли?

— Мне непонятна ваша интонация, Николай Яковлевич, — заметил Орешек. — Я ни на кого не обрушиваюсь. Я хочу знать правду.

— Мы хотим знать ее не меньше, чем вы, товарищ Рысс. Свое подозрение против Богрова вы строите на том, что он был последним, кто вас видел перед арестом. Весомое обвинение. Накануне провала вы виделись лишь с одним Богровым?

— Нет, — после паузы ответил Орешек.

— С кем еще?

— Человек не имеет отношения к нашему делу…

— Девушка?

— Да.

— Вы были у нее дома?

— Да.

— В доме есть дворник?

— Да.

— Адрес?

— Не назову.

— Ваше право. Что еще на Богрова?

— Пусть он ответит, знает ли он Ежикова?

— Ответьте, Богров. — Щеколдин незаметно для двоих стал уже третейским судьей, вел свою роль достойно, выверенно.

— Знаю, — сказал Богров.

— Кто он? — спросил Щеколдин.

— Мерзавец, — ответил Богров. — Он не идейный анархист, а обыкновенный убийца. Он внутренний черносотенец. Он примазывался к движению, чтоб закрыть свои грехи, — бандиту нужен моральный авторитет анархизма. И я ему открыто сказал об этом при всех.

Щеколдин посмотрел на Рысса, спросил:

— А он — скорее всего, в камере — убеждал вас в том, что Богров выдал вас охранке. Так?

Тот молчал.

— Товарищ Рысс, вы обратились к нам за товарищеской помощью, извольте в таком случае отвечать на вопрос.

— Да, это правда, он сказал, что Богров — охранник, что его завербовали, что он получает оклад содержания…

— Сколько же я получаю? — спросил Богров, торжествуя победу. — Сколько мне платит охранка?

— Сто рублей.

— Мало платят, — Богров рассмеялся. — Мне отец дает на карманные расходы пятьдесят, а квартира, одежда, питание стоят ему еще двести… Да у Кальмановича я зарабатываю сто… Так что без денег охранки мне никак существовать невозможно, Орешек… Что же касается нашей встречи в Киеве, то просил бы записать все то, что я делал после встречи с тобою… И запомнить фамилии…

Все это время Богров лихорадочно думал, кого поставить себе в защиту из тех известных революционерам людей, которые подтвердят его алиби; волновал его вечер, с восьми до десяти, когда они ужинали на конспиративной квартире Кулябко; там-то Богров и подсказал, что Орешка надо брать у его подруги, на Горке: оттуда, с конспиративной, полковник позвонил в охрану и назвал адрес, просил поработать с дворником, чтобы все подозрения сошлись на нем, видимо, не доработали…

— Так вот, Орешек, после встречи с тобою… Ты, кстати, помнишь, о чем шла речь?

— Я-то помню. А ты помнишь, как спросил меня, куда я иду?

— Помню. А вот ты мой совет помнишь? Рысс нахмурился, не ответил, вспоминал.

— Я повторю. Я сказал тебе: «Орешек, у тебя очень приметная внешность, дворники таких не любят, покрасился бы хоть». Помнишь? Ты вспомнишь, и когда ты вспомнишь, то попросишь, и я со своей стороны попрошу выяснить личность дворника в доме родителей Люды Хазиной, твоей любимой. Это легко выясняется, это стоит четверть водки околоточному, он скажет, связан дворник с черной сотней или же нет, он подтвердит, был ли от него сигнал в охранку, а если был, то когда именно. Словом, это можно выяснить так же, как и то, что после встречи с тобою я был у правозаступника Гаврилова, он наш товарищ, он не провален, к счастью, и я у него постоянно бываю, и вообще никто из наших с тобою общих друзей не был провален, так-то… А потом я ужинал в студенческой столовой и там был Денис, я доставал ему денег, он сейчас на кумысе, ты его знаешь, он после ссылки харкал кровью… И мы с ним пришли ко мне домой… Это было поздно (было действительно поздно, только это было назавтра, после выдачи Орешка, но кто запомнит дату, особенно человек, которого ты вытащил из могилы?! ), и я написал отцу расписку, что обязуюсь вернуть ему деньги, взятые в долг… Под проценты… Да, да, родному отцу… И прямо из дому поехал с Денисом на ночной поезд и посадил его в вагон… И вернулся домой часа в три утра…

— У меня больше нет вопросов к товарищу Богрову. У вас, товарищ Рысс?

— Вы поможете мне получить информацию по дворнику? — ответил тот вопросом, не глядя на Богрова. Щеколдин поднялся, кивнул.

— Мы найдем вас. Отдохните пока что, нервы у вас совершенно измотаны…

Когда Орешек ушел — согбенный, маленький, жалкий, — Щеколдин тягуче спросил:

— А теперь, товарищ Богров, ответьте-ка мне на главный вопрос: отчего вы так испугались, увидав за столиком Рысса?

Богров пожал плечами; он, как актер, почувствовал успех, уверенность вернулась к нему; в голове взблескивали обрывки каких-то красивых слов; явственно слышалось свое имя, повторенное тысячеустной толпой, восторженно и недоумевающе.

— Непонятно? — спросил он.

— Есть два ответа, — сказал Щеколдин.

Богров покачал головою:

— Только один, Николай Яковлевич.

— Какой же? — ищуще спросил Щеколдин, готовясь приблизиться к Богрову, но тот, словно бы почувствовал это, отодвинулся.

— Стыд, Николай Яковлевич. Стыд. Я — на свободе, с отцовскими деньгами в кармане разъезжаю по свету, а этот несчастный, после каторги, после пережитого ужаса, не может ни побриться, ни даже чашку кофе себе заказать — заметили небось, минераль только пил… За что такая несправедливость среди тех, кто борется за всеобщее равенство? Почему так?! Каково мне смотреть ему в глаза мне, барину от революции?