Филипп Ванденберг - Тайна предсказания
— Как говорит пророк, в злые времена мудрый должен молчать. Избавьте меня от дальнейших объяснений. А что касается вашей просьбы, мастер, то вы получите деньги, сотню гульденов, под честное слово, ибо я следую принципу доверия и веры. Под доверием я имею в виду ваше всегдашнее отношение ко мне, а под верой — то, что однажды, когда дела у вас пойдут лучше, я получу эту сумму обратно.
Карвакки обнял Леберехта и поцеловал его, как сына.
— Леберехт, ты об этом не пожалеешь!
— Я возьму в магистрате сотню гульденов из своего наследства. Завтра на этом же месте и в это же время, да?
— Договорились, прощай! — И Карвакки скрылся, направившись в сторону Инзельштадта, откуда он и появился.
Последующие дни Леберехт провел в страхе: вдруг инквизиция устроила мастеру ловушку и лишь ждет повода, чтобы убить Карвакки при попытке бегства? Карвакки признался ему, что именно по этой причине он не двинется прямым путем на юг, а сначала задержится в Фихтельберге, Франкенвальде и Фогтланде, где находятся твердыни богемской ереси и где уже сотни лет лесные общины имеют многочисленных приверженцев. Там он может чувствовать себя свободно и там намерен дожидаться оказии, чтобы с торговым караваном отправиться через Регенсбург и Зальцбург в Венецию.
Исчезновение Карвакки вызвало в городе большой переполох и привело к тому, что жители его разделились на два лагеря. Большинство, которое считало мастера гениальным творцом, едва узнав о святотатстве над его статуями, винило темные происки инквизиции, в то время как меньшинство, состоящее из влиятельных святош, называло Карвакки жертвой собственных еретических интриг и не сожалело о нем.
Иначе было с Леберехтом. Он никогда не думал, что расставание с мастером может так сильно тронуть его. Именно Карвакки после смерти его отца открыл ему чудесные и таинственные вещи и мир, который был столь же далек от узколобых мыслей и действий на Соборной Горе, как чарующая луна от земной юдоли. Он пробудил в нем дотоле неизвестную, даже запретную добродетель — любопытство. И это любопытство подстрекало юношу к тому, чтобы овладевать знаниями и хранить добытое в своей голове. То, что ты носишь у себя в голове, любил говаривать Карвакки, уже никто не отнимет.
Среди многочисленных слухов, появившихся в связи с исчезновением мастера, был и такой: Карвакки, прежде чем раствориться в воздухе, выплатил все свои долги, до последнего кройцера. Про Освальда Пиркхаймера, оценщика шафрана из Гавани, поговаривали даже, что Карвакки возвратил ему долг на сумму в сотню гульденов. Это смутило Леберехта. Неужели мастер наплел ему с три короба? Неужели он выдумал байку о преследовании инквизиции для того лишь, чтобы заполучить деньги? Ему слишком хорошо были известны слабости Карвакки: деньги, женщины и выпивка. Он знал, что мастер не мог пропустить ничего из этих трех.
Чтобы в конце концов внести ясность, Леберехт разыскал Пиркхаймера. Это было душным августовским днем, перед самым закатом. У дома, стоящего неподалеку от Гавани, где Пиркхаймер продавал водку, хмель, мед, табак, канареек, но, главным образом, пряности, царило оживление. Пиркхаймер, жена которого Мехтхильд умерла, рожая последнего ребенка, считался одним из богатейших людей города. Обыватели шутили, что вместо правой ноги у него ставка процента. Прибыльное место оценщика шафрана, проверяющего чистоту и качество поставляемых по реке пряностей, он занимал уже почти два десятилетия, но еще дольше ссужал деньги.
Свое богатство Пиркхаймер выставлял с такой гордостью и сословным высокомерием, что мог игнорировать городские порядки и даже имперские законы, уже более полувека запрещавшие простым людям носить очень дорогое платье. На рубеже столетий рейхстаг запретил гордым горожанам Аугсбурга, не принадлежавшим к дворянству или ученому сословию, под угрозой штрафа в три гульдена носить шитые золотом, бархатные и шелковые наряды, одежду алого цвета, а также украшать свои плащи соболем или горностаем. Пиркхаймер доставлял себе удовольствие носить алый бархатный камзол, а под ним — рубашку из белого шелка, и никто никогда не слыхивал, чтобы он из-за этого уплатил хоть один гульден штрафа.
Поэтому неудивительно, что гордый Пиркхаймер отказался дать Леберехту сведения о том, каков был долг, погашенный Карвакки в один прием. Оценщик шафрана выставил юношу из конторы в грубых выражениях, крикнув вслед, что не желает якшаться со шпиками.
Когда Леберехт вышел на улицу, следом за ним из дома выскользнула девушка, и, когда он остановился и оглянулся, в свете фонаря разглядел самые прекрасные голубые глаза, какие когда-либо видел.
— Меня зовут Магдалена, — представилась девушка, — я младшая дочь этого изверга. — Она рассмеялась, словно не принимала все это всерьез, и поспешила добавить: — Мой отец так держит себя только с чужаками.
Под прикрытием темноты Магдалена прошла с Леберехтом небольшой участок пути в направлении Верхнего моста; она весело болтала, давая понять, что он ей нравится.
Затем она поинтересовалась, не просил ли он денег у ее отца. Леберехт ответил отрицательно и рассказал о своих сомнениях насчет Карвакки, заметив, что для него важно знать правду.
Тут красавица остановилась.
— Мне надо возвращаться, — заявила Магдалена, — но если ты хочешь, я все разузнаю, а завтра в это же время отвечу на все вопросы в переулке у Гавани, который не виден из отцовского дома.
Если он хочет! Леберехт украдкой пожал девушке руку, и красавица исчезла.
Над холмами, окружавшими город, нависли черные грозовые тучи, когда Леберехт вечером следующего дня направился в переулок, не имевший названия, но который все знали как переулок Лодырей, поскольку он давал должникам возможность по пути в ратушу незаметно проскользнуть к дому Пиркхаймера.
Юноше не пришлось долго ждать: горничная принесла ему известие о том, что долг Карвакки составлял не сто, а десять гульденов, и все они были выплачены вместе с тремя гульденами процентов. Что же касается прочего, ему лучше побыстрее забыть Магдалену. Отец запретил девушке любое общение с ним и следит за ней.
Из низких черных туч по мостовой, как лягушки, запрыгали крупные капли. Запахло сухой пылью. Вспышки молний, сопровождаемые громовыми раскатами, через короткие промежутки времени освещали улицы города, башни собора и аббатства на горе Михельсберг, которые острыми кинжалами вонзались в небо.
Леберехт нашел укрытие от дождя под широким, выходившим на реку навесом у Гавани. От удушающей жары по его лицу струился пот. Что касается женщин, подумал он, счастье ему не улыбается. А ведь Магдалена, девушка с прекрасными глазами, возможно, могла бы помочь ему забыть Марту.
Поднялся ветер, гоня перед собой дождевую завесу. Баржи скрипели и стонали на своих канатах. Река, обычно лениво катившая свои воды, яростно билась о парапет, и, словно по команде, все тучи разверзлись одновременно, обрушив на город потоки воды, которая во многих местах, не находя стока, затопила улицы и начала проникать в дома.
На мгновение, когда молния осветила местность, Леберехту почудилось, что в одном из корабельных окошек он видит знакомое лицо. Юноша с любопытством уставился в темноту. Следующая вспышка молнии подтвердила очевидное: в каюте скрывалась женщина, явно наблюдавшая за ним.
Понадобилось еще несколько вспышек молнии и приветственный кивок, чтобы Леберехт узнал ее: это была Фридерика! Господи, Фридерика!
Едва ненастье немного поутихло, Леберехт перепрыгнул на старую баржу и дернул дверь маленькой каюты, но она была заперта.
— Открой же! — крикнул Леберехт в окошко. Фридерика не отреагировала, и он по свернутым канатам, мешкам и ящикам пробрался к передней части каюты.
— Почему ты не открываешь? — спросил Леберехт, успевший промокнуть до нитки.
Крохотное окошко позволяло разглядеть только голову девушки. Сначала Фридерика протянула ему руку. Леберехт взял ее и нежно погладил. Когда же показалось ее лицо, он увидел, что Фридерика плачет.
— Почему ты не открываешь? — повторил Леберехт.
Девушка, всхлипывая, ответила:
— Я не могу, меня заперли.
— Заперли? Кто же тебя запер?
Фридерика вздохнула.
— Это долгая история.
— Где твой отец?
— Умер, — прошептала Фридерика, опустив глаза.
— Боже правый, что все это значит?
Не дожидаясь ответа, Леберехт вновь перебрался ко входу в каюту — низенькой дощатой двери, сквозь щели которой дул свистящий ветер. Запор был закреплен ржавыми железными гвоздями и шатался, так что Леберехту не составило труда вынуть его из крепления. Юноша рванул хлипкую дверь и заключил Фридерику в объятия.
— Кто же запер тебя здесь? — задыхаясь, спросил Леберехт, вытряхивая влагу из своей одежды.
После того как Фридерика насухо вытерла его длинные волосы льняным полотенцем, она села на длинный ящик у стенки каюты, который ночью служил постелью. Леберехт занял место на единственном стуле. Затем, запинаясь, она начала рассказывать:
