Далия Трускиновская - Государевы конюхи
И вроде велик город, много народу на Москве, бывает, с родным дядей за всю жизнь на улице случайно не встретишься, а только дома, однако бывает и иначе — натолкнешься на того, кого в этих краях и не чаял видеть.
Вот именно так натолкнулся Стенька на деда Акишева. Акишев с каким-то парнем, на полторы головы себя выше, неторопливо шел улицей, причем парень вел себя немногим лучше юродивого — вертелся, башку задирал, всюду заглядывал и даже задом наперед пойти пытался.
— Челом, Назарий Петрович! — подошел к нему Стенька. — А я вот по твоему делу-то хожу. Гаврила Михайлович Деревнин велел. И уж немало сделано. Думаю, удастся твоего Родьку выручить. А ежели его там, в тюрьме, батогами попотчевали, так то ему, пожалуй, на пользу будет. Может, от пьянства своего отстанет.
— Родька то ли впрямь крепко захворал, то ли прикидывается, не понять, — отвечал дед, — и у него только один раз сказку отобрали да и оставили отлеживаться. А что до дела, так мы и сами кое-что сумели. Вон, обалдуй мой, Данилка, сыскал Устиньину душегрею!
— Как — сыскал?.. — Стенька ушам не поверил. — Где сыскал?! Где ж она?!
— Погоди, не вопи, дай слово молвить, — тут дед повернулся к Данилке. — Что, не узнаешь? Дальше идти?
— Я уж и не пойму, — растерянно произнес тот.
— Так ты походи сам, у меня уж ноги болят.
Парень кивнул и пошел, разглядывая заборы, как будто на них что написано.
— Конюшонок наш, — сказал дед. — Я его с собой брал, когда к Татьяне шел, чтобы на конюшнях не оставлять. Он-то, дурак, подьячего Бухвостова на пьяного Родьку навел. Ну, пока я Татьяну утешал, он возьми да и сбеги. Наутро очаг водогрейный топить, а его нет! Оказалось — ночевал у дружка, у Вани Анофриева, и Ванюшка сказал, что Данилка жив не будет, а убийцу сыщет и Родьку оправдает. Я тут за голову взялся — ну, пропал мой дурень! Москвы не знает, с конюшни нос по большим праздникам только кажет, деньги только издали видит — пропал, и все тут! И моя ж вина — сам я его ругал, что он по простоте своей Родьку погубил.
— Простота хуже воровства, — подтвердил Стенька.
— А сегодня утром и является! Я на радостях его и ругать не стал — так только, для порядка. А он из мешка душегрею достает — та самая, говорит, которая у Устиньи-покойницы была. Коли хочешь, дедушка, говорит, мы можем до Конюшенной слободы добежать и бабам показать, они признают, да я и без того знаю, что она. И нужно-де ее нести в Земский приказ — эта душегрея поможет доказать, что Родька тещу не убивал.
— Где душегрея?.. — теряя от волнения голос, спросил Стенька.
— Я его спрашиваю — как это поможет? А он мне — в ней, в душегрее-то зашито что-то хрусткое, сами вынимать не будем, пусть подьячие при свидетелях вынут.
— Где душегрея?.. — Стенька почувствовал, что дрожит от нетерпения.
— Да где ей быть! У нас в шорной и лежит, в короб от греха подальше припрятали. И я его спрашиваю — где ж ты, Данилушка, душегрею-то отыскал? Как она тебе в руки попала?
— И как же?
— А вот тут я и сам не понял. Он, оказывается, подслушал баб, когда они о той душегрее говорили, и приметы запомнил. А потом пошел по кружалам выспрашивать, не закладывал ли кто? Он то кружало искал, где Родька пил. Понимаешь, взбрело ему на ум, что Устиньи в ту ночь дома не было — псы, мол, не лаяли, когда Родька якобы за ней по улице гнался.
— Псы? — переспросил Стенька.
Ему было очень трудно удержать в голове разом то, что толковал дед, и страстное желание помчаться на конюшни, добыть из короба душегрею и немедленно растребушить ее!
— И пошел мой дурак по кружалам! И где-то на Неглинке он, видать, девкам приглянулся. То ли оскоромился, то ли нет, а пришел вместо тулупа, какой я ему дал, в шубейке, в сапогах! Диво! Может, и мне так-то на промысел пойти? Глядишь, хоть на шапку заработаю?..
Дед засмеялся, и Стенька, вспомнив, как были заработаны рубаха и поясок, тоже захохотал.
— Они-то и присоветовали ему, где душегрею искать. Он, поди, и сам не понял, кто та баба была — краденое, что ли, прятала и перепродавала?
— Какая баба?
— Да та, у кого он душегрею отнял! Отнял и убежал!
— Как это — отнял? — Стенька почуял, что все его построение идет прахом, даже если найти ту бабу в зеленой шубе, то она от пропитого неведомым питухом добра отречется, и дура будет, коли признается, что скупкой таких вещей промышляет.
— А черт ли его разберет? Говорит, вместе с мешком выхватил и убежал, его так девки научили. Я ему на это — ну и что мы теперь с той душегреей делать будем? На тебя, на дурака, наденем, да и будем тебя водить, как скоморохи — козу в сарафане? Нужно же показать, где и от кого ты ее получил, тогда только подьячий сможет розыск вести. А без того цена твоей душегрее — грош. Так где ж ты ее, спрашиваю, отнял? А он мне и отвечает — откуда, мол, я знаю? Темно было, девки привели, двор показали, ждать велели, а тут та баба с мешком и бежит… И ты, спрашиваю, поверил? А он мне — так вот же душегрея!.. Стало быть, девки правы оказались! Вот такая нелепица, Степан Иванович…
— Стало быть, вы тут ходите и тот двор ищете, у которого твой дурень ночным разбоем промышлял? — догадался Стенька.
— В мои годы уж на печи нужно полеживать, сказки правнукам сказывать, — печально произнес дед Акишев. — А я вот по сугробам таскаюсь, неведомо какие ворота ищу! Данилка сказывал — забор высок, и ворота есть, с навесом, и калиточка, переулок такой ширины, что сани свободно проезжают и еще немало места для пеших остается. И от Кремля недалеко — стрельцы перекликались, так он их очень хорошо слышал. Вот и догадайся: от Неглинки дойти недалеко, стрельцов хорошо слышно — так про пол-Москвы то же сказать можно! Церковь, сказывает, там рядом! Так на Москве куда ни глянь — всюду церковь!
— И ничего больше? — удивился земский ярыжка.
— Есть одна зацепка. Та баба вроде сказала, что бежала от Никитской, да не хотела торговыми рядами, что на Красной площади идти, побоялась, и то — мало ли кто там может оказаться, лавки-то полны товара, а замок сбить — невелика наука… Вот я и прикинул, что ежели с Никитской через ряды бежать, как раз на Варварку и прибежишь… Ладно, Степан Иваныч, тут ты нам не помощник, сами мучаться будем… Куда он, обалдуй, запропал? Неужто нашел? Ступай себе, Степан Иваныч, с Богом, в одну сторону, а я — в другую…
Стенька почуял, как акишевские денежки плывут мимо рук! Коли бы Деревнин помог сыскать доказательство, что Родька тещу не убивал, то ему и было бы уплачено. А коли Акишев сам доказательство раздобыл — за что же Деревнину платить?..
Напрочь позабыв о зашитой в душегрею кладовой росписи на тысячи погребенных в каком-нибудь овраге рублей и помня только про те пять-шесть алтынов, что в самом наисквернейшем случае мог он заработать в деле Акишева, Стенька заступил старику путь.
— Назарий Петрович, не спеши меня гнать! Вы тут без меня и точно намаетесь! А я ведь ту женку, у которой душегрея была, сыскал! А звать ее Марьицей Сверчковой, а живет она у князей Обнорских, и двор этот тут же, рукой подать! И коли мы вместе пойдем, да ту Марьицу сыщем, да в приказ к нам ее доставим, то сразу, может, и окажется, что твой Родька чист!
Дед, услыхав такую новость, высказался внятно и кратко, одна беда — матерно.
— Идем, идем! — принялся торопить его Стенька, выказывая неслыханное усердие. — Я много про ту Марьицу знаю! Я знаю, куда она душегрею относила да откуда она ее уносила! Я за той Марьицей уж который день по следу иду!
Тут Стенька едва не брякнул «С самого Рождества!», да вовремя спохватился, Рождество-то месяц назад, поди, было, кабы не больше! Но ему очень хотелось показать свою деятельность и навести деда на мысль об отдельной плате тому, кто по этому делу ходил, ноги бил, ночей недосыпал… м-м-м-да-а…
Еще ведь с треклятой рубахой разбираться!..
Тут лишь до Стеньки дошло, что в присутствии деда с его обалдуем выручить рубаху будет трудновато. Наедине бы можно с бабой про плутни ее доченьки потолковать, а при посторонних как?
— Так идем скорее! — заторопил дед Акишев. — Вон мой дурень-то возвращается!
И замахал нескладному парню рукой в большой меховой рукавице — ступай, мол, сюда, скорее!
Тот подбежал.
— Ну, сыскал? — спросил дед.
— Вроде бы похожее место, — отвечал парень. — А может, и не оно.
— Вот кому кланяйся! — велел дед, указывая рукавицей на Стеньку. — Вот кто наш благодетель! Вот кто тот двор и ту бабу давно сыскал, а мы-то слоняемся вокруг да около! Вот кто нас из тяжкой беды выручил!
Стенька приосанился — не часто его так громко и истово хвалили. Но поклона от парня не дождался, тот лишь насупился и нехорошо поглядел из-под черных бровей.
— Ну так пойдем, что ли? — видя, что от упрямого Данилки слова не добьешься, напомнил дед. — Ты, Степан Иванович, на него не гневайся, он у нас с придурью.
Стенька и дед Акишев пошли вперед, Данилка — следом. Остановились у красивых ворот. Они были приоткрыты, и человек шесть сытых, румяных молодцов, опираясь о забор, переговаривались, задевали всякими словечками прохожих баб и девок, кричали пакости вслед проезжавшим саням.
