Курт Ауст - Второй после Бога
Я с удивлением посмотрел на свою руку, шрам… Я всегда думал, что он остался у меня после драки с Нильсом.
– Пробст заплатил им за тебя, не удивляйся… пастор Глоструп, он собрал денег, чтобы помочь и Будель с дочками пережить ту зиму. Будель уехала к своей сестре и зятю, и я не знаю, как в дальнейшем сложилась их жизнь.
Сигварт отпил немного невкусного питья и сморщился.
– Ленсман расспрашивал тебя. Но ты ничего не помнил, ни пожара, ни того, что случилось в ту страшную ночь… и даже того, что было раньше, за несколько дней до пожара, вообще ничего. Не уверен, что ты помнил собственное имя. Пастор Глоструп считал, что тебя надо оставить в покое и не напоминать о случившемся, что тебе лучше все забыть. Ленсман перестал копаться в этом деле. Твою мать похоронили, когда ты еще лежал на Бастёйене в полном беспамятстве. Поэтому ты и не помнишь ее похорон. Ты остался на острове, работал, тебя там кормили, так прошли лето и осень. Кристенсен был хороший мужик. Потом в Хорттен приехали новые хозяева.
У меня странно зашумело в ушах, я хотел поднять руки, но был вынужден за что-то ухватиться, за край топчана, чтобы не упасть, обессиленный, полумертвый…
– О господи, Петтер! – Сигварт быстро сел, схватил меня за плечи, сжал, горько бормоча, что я сам заставил его все рассказать, что он предупреждал меня, говорил, что мне ни к чему это знать.
– И так, – я покашлял, чтобы прочистить горло, – так я вернулся обратно в Хорттен…
Сигварт сел и обнял меня.
– Хватит, Петтер. Не надо больше об этом. Я и так сказал тебе слишком много. – Он прижал мое лицо к своей небритой щеке. – Бог покарает меня за мой длинный язык. О господи, Петтер! – Он качал меня в объятиях, и я вспоминал, как часто это бывало в детстве и потом, когда я был уже подростком, он качал и убаюкивал меня, и мне хотелось, чтобы так было всегда; я почувствовал, как на меня нахлынули воспоминания, что-то растопили и освободили во мне, и это вылилось в слезах, я плакал, плакал, плакал, а Сигварт обнимал меня, гладил по спине и бормотал:
– О господи, Петтер, о господи, что я наделал.
Воскресенье 28 октября
Год 1703 от Рождества Христова
Глава 21
Облака неслись мимо осенней луны, как жирные чайки, ветер рвал волосы и одежду. Он свистел в верхушках деревьев, ломал ветви и швырял их в небо. Внизу, в темноте, стонала и пенилась вода, но я ничего не видел. Осенний шторм налетел неожиданно, пока я сидел у Сигварта, этот не очень-то и сильный шторм предупреждал о том, что нам преподнесут осень и зима. Ветер проникал под одежду, продувал насквозь, и я ощущал себя как дуршлаг. Тем не менее я остановился у высокого ясеня и сел, мысленно снова слушая голос Сигварта. Слушал, как он говорит, что Петрине Олюфсдаттер не сожгли как ведьму, не сгноили в тюрьме как преступницу, что она не была бесчестной мошенницей – нет, она была обычной работницей, которая родила незаконного ребенка. И погибла во время пожара на усадьбе, как многие погибали и до нее. Она стояла у позорного столба, это верно, ее приговорили к этому, как распутную женщину, но после этого она исправилась. Будель и Торд из усадьбы Хорттен взяли ее к себе, хотя она была падшая женщина, и заботились о ней и обо мне. Они оставили ее у себя, несмотря на то что молва о ней прокатилась по всему приходу, сделав Петрине пугалом для всех уважаемых людей. Хозяева Хорттена оставили ее у себя, потому что она была хорошая и работящая женщина, сказал Сигварт, вытащил бутылку и сделал глоток, а потом протянул бутылку мне. Работящая и порядочная, никогда не брала ничего чужого. Выносливая, каких мало, да, пока не начала кашлять…
Кашель. Его я помнил. Глухой, режущий, словно он разрывал ей все нутро. Я сидел под ясенем и вспоминал его, этот кашель, вспоминал, как долго не проходил приступ. Как же этот кашель мучил меня! Все эти годы он был моим единственным воспоминанием. Я сидел у нее на коленях, и она начинала кашлять…
…меня обнимала рука, теплая, ласковая рука, она гладила меня по голове и голос шептал: “Ты хороший мальчик, Петтер, ты мой мальчик”, и мне хотелось протянуть руки и обнять ее за шею, но неожиданно она начинала кашлять. Этот кашель обрушивался на меня, как летний дождь, ее руки разжимались, она отталкивала меня, поворачивалась ко мне спиной, содрогающейся от кашля, вставала и скрывалась за дверью…
В волнении я вскочил на ноги. Я помнил! Что-то во мне освободилось и открыло щель к тому, что было до пожара! Открыло ласковые руки, голос. Меня зашатало, и я, согнувшись от ветра, двинулся по тропинке в Хорттен. “Ты хороший мальчик, Петтер…” Облака то и дело заслоняли месяц, все меркло и быстро тонуло то в сумраке, то в кромешной тьме, я почувствовал, что должен сесть на камень, на камень в углу двора, на котором я писал разные слова, мне надо было передохнуть. “ Ты мой мальчик”, – сказала она.
Ветер стучал в ворота каретного сарая, по двору пронесся и исчез в темноте пук соломы. Ворота сеновала почему-то были приоткрыты. В ту же минуту что-то шевельнулось возле жилого дома, и вскоре красноватая тень, прячущая фонарь под красным плащом, пересекла двор и скрылась на сеновале. Из-за облаков выглянула луна, мороз покусывал мои босые ноги в деревянных сабо. Скрипел снег. Я помедлил в воротах сеновала, схватил вилы, они были ледяные, отворил ворота настолько, чтобы проскользнуть внутрь и затворил их, спасаясь от ветра и мороза. Потом я тихонько прокрался в темноту, где запах сена щекотал ноздри, и вдруг услышал, как кто-то сказал: “Тсс-с!” Я быстро опустился на колени за небольшой телегой, на которой возили сено. Однако никто не вышел искать меня. Голос исходил из свечения за сеном, я наклонился, осторожно подкрался поближе, мне было страшно… и любопытно, от страха я бы непременно обмочился, не помочись я немного раньше; свет стал ярче, послышалось какое-то бормотание, шевельнулась тень, я отодвинул сено в сторону, наклонился, яркий свет фонаря ударил мне в глаза…
– А-а-а-а!
Я закрыл лицо руками и услышал сам, как я взвыл от боли, – и выбрался из сеновала. Кожа и глаза горели от жгучей боли. Я в панике добрался до бочки с водой и опустил в нее голову, чтобы немного охладить кожу, я то опускал ее, то вытаскивал, ловил ртом воздух и снова нырял головой в бочку, пока кто-то не схватил меня за руку.
– Петтер Хорттен! Господи! Что вы тут делаете?
Я оцепенел, медленно выпрямился, стряхнул с лица воду, но не обернулся. Потом провел рукой по лицу и вытер руку о рукав.
– Мне… мне нужно было охладить голову.
– Но… Вы кричали. Я решил, что вы ушиблись. – Юнкер Стиг обошел вокруг меня, наклонился и в слабом свете внимательно осмотрел мое лицо. – Все в порядке, ничего страшного. – Он вздохнул с искренним облегчением. – Легко получить увечье, когда в такой шторм ветки летают по воздуху, – сказал он и улыбнулся.
Я кивнул и сказал, что я мочился за сеновалом, и летящая ветка угодила мне в плечо.
– Я испугался, но, как оказалось, она не причинила мне вреда. – Мне стало стыдно.
– Да, эти ветки могут причинить тяжелое увечье. У меня был дядя, который погиб в такую ветреную ночь, он ехал верхом через лес, и обломившаяся верхушка дерева упала ему на голову. Она зашибла и его и лошадь. Они погибли. – Юнкер Стиг застегнул мундир, который ветер задрал ему на голову. Волосы у него были растрепаны, без парика он выглядит не таким надменным, подумал я и смахнул воду с головы. Юнкер Стиг показал на дом:
– Я сам вышел, чтобы отлить, когда услышал ваш крик. Пожалуй, я теперь займусь своим делом, если, конечно, вы считаете, что с вами все в порядке.
– Все в порядке. – Я поправил на себе одежду. – К счастью, я не пострадал. – Я быстро пересек двор и вошел в дом.
Глава 22
Меня мучает усталость. Но устало у меня не тело, а голова. Поэтому я решил один день отдохнуть и совершить прогулку по берегу. Барк идет со мной, собирает плавник, заговаривает с рыбаками и снова догоняет меня. Он стал более разговорчивым, но не очень. Ему нравится здесь на острове, я это замечаю, и это мне не по душе.
Я уже давно заметил, что Карине – или ее зовут Катрине?.. – одна из девушек, что работает в лавке у торговца Бурума, неравнодушна к Барку. Хорошенькая невысокая девушка с живыми глазами, каштановыми, как и ее волосы, с дразнящей улыбкой в уголках губ. Мне кажется, что именно она – причина того, что Барк стал более разговорчив. Она тормошит его, заигрывает с ним, заставляет говорить. Ему это нравится. И нравится девушка.
А вот мне это не нравится.
Во мне нежданно-негаданно проснулась тоска. Это случилось два дня назад, когда Катрине (думаю, что ее все-таки зовут Катрине) о чем-то шепталась с Барком за дверью. Они думали, что я сплю, и она рассказывала Барку о каком-то человеке с острова Лэссёйен, который полюбил одну девушку, но так и не признался ей в этом. Она была старшей дочерью в семье, где было так много детей, что со временем им всем стало не хватать в доме места. Девушка, которой тоже нравился тот человек, говорила, что хотела бы поехать в Амстердам, чтобы найти там место служанки и, может быть, выйти замуж, раз уж на острове она никому не приглянулась. Так она говорила многим людям, и в конце концов это дошло до ушей того человека. Он любил ее и понимал, что сейчас самое время попросить ее руки, но был робок и косноязычен и боялся, что этим испортит все дело. В то время он должен был стать хозяином родовой усадьбы, и ему нужны были деньги, чтобы выплатить сестрам и братьям причитающуюся им долю. Поэтому в последний вечер перед ее отъездом он сел и написал два письма. Одно – торговцу Буруму, в котором вежливо просил ссудить его деньгами. И второе – девушке, в котором, приложив множество усилий, написал, что любит ее и хотел бы на ней жениться. Запечатав оба письма, он позвал мальчишку-слугу и отослал его со своими письмами.
